Мы пили воду и смеялись, как сумасшедшие. Позабыли про исцарапанные ноги, сожженный Рохн-Хеп, голод и усталость. Никогда еще жизнь не казалась настолько прекрасной, и мы молились богам за счастливую жизнь Ясноликого.
На следующий день источник иссяк. А через месяц, бродя по пустыне, мы нашли отрубленную голову Ясноликого; его чистый и честный взгляд отражал царственное спокойствие и Двенадцатую Белую Звезду.
Каждый раз к концу истории Азра надолго замолкала, а потом, будто пробуждаясь ото сна, пыталась улыбнуться.
– И тогда я поняла… – Она обводила притихших детей лукавым взглядом. – Что лишь сфинксам доступна великая тайна.
– Тайна? Какая тайна? – оживлялись все, подсаживаясь ближе. Сказку о Ясноликом каждый слышал не раз, и все знали, о чем говорит Азра, но как приятно вновь почувствовать, что тебе вот-вот откроют что-то секретное, не всем ведомое…
Горький аромат жареных кофейных зерен, шелест песков за пологом шатра, тепло костра и черные одеяния Азры – все становилось таким отчетливо ярким, таким режущим, пронзительным и оглушающим, что голова начинала кружиться, а слова расползались, как песчаные золотистые змеи, оставляющие размытый след на дюнах.
Тайна… Эта тайна всегда заставляла сердце Инсара биться отчаяннее.
Азра улыбалась и еле слышно говорила:
– Сфинксы знают, где запрятана вода.
Охотники злились. Чаще ругались на шумных детей и непослушных псов, реже улыбались, и скоро Инсар заметил, как окаменели их лица – совсем как у Рауфа. Во всем была виновата Сешафи, молчавшая уже неделю: за это время она исхудала, а волосы цвета пыли потемнели и обвисли. При свете дня синяки на ее теле были особенно заметны, и теперь величественный сфинкс казался облезлой кошкой.
Каждый раз Инсар украдкой косился на клетку, проходя мимо. Иногда ему казалось, что Сешафи наблюдает за ним, и этот взгляд прожигал спину сильнее солнца. В один день Инсар все-таки подошел к клетке, когда поблизости никого не было, но сфинкс даже не пошевельнулся.
– Почему ты молчишь? – тихо спросил Инсар.
Руки оттягивал чан с костями – его велели отнести своре, и с этим хотелось покончить как можно скорее. Сешафи, лениво водя кисточкой хвоста по земле, не ответила. Голод, синяки и гниющая рана наверняка не давали ей спать, и тут сердце непривычно кольнуло.
Воровато оглядевшись, Инсар просунул большую кость в клетку и тут же отскочил, опомнившись. Зачем он это делает? Для чего? Нет, он не знал ответы, но почему-то чувствовал, что так – именно так – и должен поступать достойный человек Вах-Нахима.
Когда он вернулся, Сешафи лежала там же, где и раньше, но кость исчезла. Услышав шаги, Сешафи обернулась, окинула мальчика потухшим взглядом и наконец произнесла:
– Глупый детеныш… Твой жалкий народ думает, что сможет силой забрать мое последнее сокровище, но никогда люди еще так не ошибались. Я не открою тайну, которой вы недостойны. Наивные…
Ее голос был хрипловатым, как гул древней раковины, прижатой к уху. Сешафи смотрела на Инсара открыто и беззлобно, с серьезностью покойной матери, и ему вдруг стало стыдно.
– Нам всего лишь нужно немного воды, – тихо ответил он. – Совсем… чуть-чуть.
Разводы жира в опустевшем чане тускло блестели на свету, и он принялся рассматривать их, боясь поднять глаза. Глядеть на Сешафи не хватало смелости.
– А когда воды было много, вам не хватало всего мира, – пробормотала та, отворачиваясь и лапой поигрывая обглоданной костью. – Когда до горизонта тянулся океан, вы и подумать не могли, что однажды и он пересохнет. Вы не знали, каково это – беречь мир, который мы так трепетно растили. Теперь платите за это.
