Вот и она. Стоит на коленях возле коровы. Доит. И шаль чёрная, и лица не видно! Увидела его, кинулась прочь. Отпрянул Трифон, проскочила она мимо, да на забор. Тут и настиг её топор. А бабы Трифонские на крыльце голосят:
– Караул! Люди! Спасите!
А кого спасать-то? Сбежался народ, огонь зажгли. Лежала она чёрной тенью на желтоватом от лунного света снегу. К груди прижимала жестяную солдатскую кружку.
– Господи… Как же вы теперь, детыньки… Милые… Сиротки вы мои. Как же это, а… – только и прошептала.
Умерла Люба во дворе зажиточного мужика, у которого были и батраки и коровы. А у неё – сынишка да дочка, погодки. Муж недолго воевал, вернулся израненный, помер. Бедно жили. Люба после смерти мужа совсем зачахла, работать не могла. Да и негде было – кто хилую в батраки возьмёт. Хозяйства своего давно не стало. Дочурка обезножела от голода. И решилась Люба по дворам ночами ходить, молоко от коров воровать. Да много не брала, надаивала только кружку, что муж с войны привёз. Только кружку, чтоб хоть ей немного было, ей, младшенькой. Он сильно её любил, беречь завещал перед смертью. Тихо сказал умирая: «… береги её Христа ради, Любушка… береги её, доченьку нашу…»
На лужайке около покосившейся, крытой соломой избенки, играла деревенская детвора. Какая-то необъяснимая сила тянула их к этому дому. Может оттого, что с Ванюшкой, жившим здесь, все хотели быть рядом – тянуло к нему и детей, и взрослых. Какое-то приятное, благостное состояние в душе ощущалось рядом с этим мальчишкой. Чистый взгляд его синих добрых глаз проникал в самое сердце. На бледном, болезненном лице всегда светилась добрая улыбка. Гладя его нежные как пух, белые волосы, люди говорили: «Ангел». Да и ласковая хозяйка дома, Екатерина, привечала ребятишек – то яблочками угостит, то пирожками, то конфетами.
Жили они вдвоём с больным сыном, который на самом деле не сыном ей был – внуком. Мать его – дочка Екатерины – умерла при родах. Муж её тут же уехал в город и на другой женился. Но от Ванюшки не отказался и всё собирался забрать его к себе – семь лет собирался и, наконец, собрался. Поехал в деревню за сыном, да и погиб: в дороге напился со шпаной какой-то, те его обобрали, да с поезда на полном ходу и выбросили.
Ванюшка бабушку считал мамой. А она его – сироту – любила вдвойне: и как мать, и как бабушка. «Небушко. Небушко моё чистое!» – ласково приговаривала она, глядя в глубину его синих глаз.
Вот уже несколько дней Ваня не выходил на улицу и не играл с ребятами – обострилась его неизлечимая болезнь. Фельдшер, поставившая ему обезболивающий укол, уходя тихо шепнула:
– Крепись, тёть Кать. Скоро уже…
– Беда всегда к другой беде, – тяжко вздохнула Екатерина, вспомнив недавно погибшего зятя…
– Мама, оно синее нынче?
– Кто, маленький мой, кто?
– Небушко. Синее? Тучек нет?
– Синее… как глазки твои синее, Ванечка. Ни облачка. Небушко – как выстиранное…
Мать повернула голову от окна. Поцеловала бледную ладошку сынишки, нежно погладила её.
– Мам, мальчишки на улице? А Женя? Женя там?
– Там, Небушко моё, там. Во-он она с мальчишками в догонялки, что ли… нет, в лапту они играют, Ванечка. В лапту.
Она взяла с его головы полотенце, помочила в холодной воде и снова положила на горящий лоб сына.
– Жалко… И я в лапту хочу… Женя теперь уж без меня будет играть… Мама, а мы с тобой книжки покупали, для первого класса… Букварь. Теперь уж и не надо. Я ведь умираю? Да? Мам, я бы на небушко посмотрел… И Женю хочу увидеть. Я… проститься хочу с ней.
