Если бы я, ради борьбы с одиночеством, задумал бы завести себе какую-нибудь живность, то уж точно не попугая кареллу. Кеша в кабинете Сергея Николаевича по утрам орал так истошно, что слышно его было, казалось, по всему корпусу. Больные жаловались. Но почему-то не главврачу, что было бы вполне объяснимо, а Гараняну. Тот отмахивался:
– Он не кричит, а поет. Радуется жизни, значит. Вы настоящих криков не слышали, когда человеку кости ломают.
Было в этом резюме что-то очень темное.
Я часто задумывался – чего ради этот человек обустраивал свою безусловно нерядовую жизнь, вершил наверняка чужими судьбами, власти над этими судьбами добивался? Чтобы свою жизнь заканчивать вот так, без голоса в одиночной палате? Никто из родственников к нему не приходил, вероятно, их и не было. Появлялись регулярно «качки» с продуктами, хорошим, истинно индийским чаем, неподдельной выпивкой, наконец. Но было в этом что-то от обязательного какого-то прислуживания, стремления показать себя перед еще сильным, многое могущим изменить человеком. Похоже, он и сам это понимал. Однажды спросил Агафонова:
– Вот чего бы ты больше всего хотел в жизни?
– Всего, – веско ответил слесарь, – вот конкретно сейчас – отварной картошки рассыпчатой. С селедочкой.
– А квартиру? Свою, новую?
– Будет у меня квартира, – серьезно отметил Агафонов, – с оградкой и под памятником жестяным, – а вот картошки там я уже не покушаю…
Однажды к нам привезли отставного какого-то партаппаратчика, в солидно пенсионном уже возрасте, с довольно серьезным заболеванием позвоночника. Как-то сразу все его стали звать исключительно по имени-отчеству – Макар Игнатович, даже Гаранян. Новоприбывший с утра читал свежие газеты, пил кефир и любил поговорить о международном положении. Норовил вообще порассуждать. Родственники к нему ходили гурьбой, сотовый телефон звонил часто, и попугая Кешу он невзлюбил сразу.
– Абсолютно пустая птица, – откровенничал он, – то ли дело куры там, гуси. Ото всего должна быть польза.
– А от нас с вами какая? – не выдержал однажды Гаранян, – я, например, и насчет своей-то жизни сомневаюсь.
– Ну, ты Степан Суренович, может, и сомневаешься, – ответил тот, – и правильно делаешь, наверное. Пошел бы по государственному пути – цены бы тебе не было. Способности-то есть… А я, скажем, всю свою жизнь людям отдал. Это вы сейчас все порушили.
– И чего же вы, Макар Игнатович, им такого отдали? Машину свою? Дачу? Небось, детей-то хоромами без очереди обеспечили. А ветерана какого-нибудь из халупы так и не переселили…
– Кого надо, переселяли, – обиделся старик, – ветераны – они тоже разные бывают. На всех балконов не построишь.
– Вон как, – прошипел Гаранян, улыбнувшись, – а говорили тогда, что все равны…
Спор неожиданно подытожил зашедший по случаю Агафонов:
– Это они меж собой равны. Ну, те, кто у кормушки. И тогда, и сейчас. И то норовят отпихнуть друг дружку. Каждому – по потребностям…
Зима наступала как-то даже жестоко.
– На лыжах скоро можно будет идти, – сказала Настя, – вот вылечусь, и сходим, правда? Рощу заречную посмотрим…
– А чего откладывать? – предложил я, – можно и сейчас посмотреть, тропинки там уже все подмерзли. Шашлычок сварганим. Как раньше. Не так уж там и холодно.
Раньше мы, действительно, любили в эту рощу ходить. Пельмени на костре в чайнике варили. Ну, и без шашлычка, конечно, не обходилось. Потом я часто вспоминал эти походы. Настя, наверное, тоже.
