Мы все-таки купили этот затрапезный заводишко. Вчера всё оформили. Отец, правда, не очень понял мой маневр, сначала упирался, потом просто бурчал: «Сомневаюсь, что это нам надо».
Да я всю минувшую неделю только и делал, что сомневался, отговаривал сам себя всячески, чуть не свихнулся. Но если уж решил теперь, то черта с два меня кто-то остановит.
Тетки в бухгалтерии подскочили со своих мест, залопотали что-то. Я кивнул им и сразу вышел, не дослушав.
Я ждал, когда уже дойдем до отдела кадров. Сердце бухало в груди как молот.
– А это, Тимур Сергеевич, – наконец-то произнес мой сегодняшний «экскурсовод», – наш отдел кадров. А это, девочки, Тимур Сергеевич.
На миг я задержал дыхание, затем шагнул в тесный кабинет.
Марину я увидел сразу. Там ещё кто-то был, но я смотрел только на неё и видел только её. А уж как она на меня смотрела. Будто привидение увидела.
Я приблизился к её столу, не сводя с неё взгляда и с удовольствием подмечая, как сильно она занервничала. Не сдержав ухмылки, произнес:
– Ну здравствуй. Вот мы и встретились.
Глядя на меня во все глаза, она сглотнула и севшим голосом ответила:
– Здравствуй... те.
6. 6
Марина
Этот завод, куда отец Артема Казаринова помог мне устроиться, напоминал тонущий корабль. Работали только самые добросовестные, остальные – кто как убивали время с девяти до шести. Сбившись группками в курилке или в буфете, часы напролет обсуждали приближение конца. Нервозность и обреченность буквально витали в воздухе.
Я же в работу нырнула чуть ли не с одержимостью. Не люблю халтурить и Казаринова не хотелось подводить. Да и чем больше дел, тем меньше времени оставалось на раздумья, от которых хотелось лезть на стены. Закопавшись в бумаги, я даже на обед не ходила. А вечером с тяжелым сердцем возвращалась в съемную квартиру – домом назвать неуютные чужие стены язык не поворачивался. Ловила себя на том, что засиживалась допоздна, лишь бы как можно позже уйти.
Моя воля – вообще, наверное, ночевала бы на работе. Потому что самое страшное – оставаться одной в пустой тишине. В такие моменты горе наваливалось со всей силой, давило и терзало особенно жестоко.
Я даже Оленькины вещи никак не могла распаковывать до конца. Только открою сумку с её игрушками и платьицами, как тут же накрывает… В конце концов отложила, чтобы не рвать сердце ещё больше. Иначе, чувствовала, сойду с ума.
И без того я еле держалась, и всё чаще меня обуревало безудержное желание примчаться к свекру и душу из него вытрясти. Заставить его, мерзавца, сказать, где они прячут мою девочку, забрать её силой. Но юрист, чувствуя, видимо, что я на грани, в каждую нашу встречу, да и по телефону, неустанно повторял, что ни в коем случае нельзя горячиться.
Никаких фортелей, никаких необдуманных слов, внушал он. В противном случае потом в суде всё это сыграет против нас. Выставят меня неадекватной, асоциальной мамашей с сомнительным прошлым и неопределенным будущим, и тогда пиши пропало. А мне сейчас важно создать о себе наилучшее мнение на работе, настаивал юрист, получить положительную характеристику, найти людей, кто расскажет про меня, какая я хорошая.
Вот я и старалась, прямо из кожи вон лезла. Хоть и видела, что мое усердие здесь и даром никому не сдалось, а кое-кого даже раздражало. Люда, вторая кадровичка, что сидела со мной в одном кабинете, фыркала:
– Выслужиться хочешь? Зря стараешься. Сейчас мы уволим всех, с бумажками разгребемся, и нас самих уволят. А завод наш закроют. У хозяина, говорят, огромные долги, собирается кому-то продать нас за копейки, а как продаст – переделают тут всё и будет очередной торговый центр.
