– Вали-ка, – повторил первый хулиган, – а то тоже получишь!..
– А давай, – сказала я, подошла к хулигану, отпихнула его и заслонила собой худощавого мальчика. – Давай! – с вызовом повторила я, впившись холодным, твердым взглядом в глаза парня.
Тот растерянно уставился на меня.
Второй же мешкал недолго. Вернувшись на свою прежнюю позицию, он направил лезвие ножа к моей правой руке и зацепился его острым кончиком за ткань моей куртки. Я бесстрастно следила за его действиями, не шелохнувшись от этого прикосновения. Кончик ножа двинулся вниз, сделав небольшой разрез на рукаве.
– Еще хочешь? – лезвие ножа вдруг оказалось у самого моего лица.
– Давай, – не изменила своей бесстрастности я, прямо глядя в серые глаза парня.
– Да ну их, – выплюнул второй. – Пойдем отсюда. Пойде-ем! – повторил он, заметив, что его приятель медлит.
Небрежно и неумело сплюнув, парень убрал от моего лица нож и отступил.
– Никому ни слова, поняли? – угрожающе проговорил он.
Ни я, ни парнишка за моей спиной ничего не ответили. Хулиганы ушли. Я обернулась к мальчику.
– Идем домой? – обратилась я к нему.
– Спасибо… – сказал он мне едва слышно.
Я кивнула, принимая благодарность. Парнишку звали Володей Мещерским. В классе он был одним из тех, кто подвергался насмешкам и даже насилию. Тихий, молчаливый, сообразительный, он был слабо развит физически, никогда ни с кем не вступал в спор и никогда не отвечал на выпады. Мне всегда было жаль его: этот мальчик пробуждал во мне какое-то материнское стремление защитить. И я защищала его, защищала открыто, с вызовом, не страшась риска впасть в опалу.
В шестнадцать лет Мещерский признался мне в любви – так чисто и искренне, что это его признание даже зацепилось за мою память и стало подобием примера того, как звучат слова настоящей любви. Признание это сделалось шаблоном, на который наложились многие и многие другие. С того дня прошло семнадцать лет. О Мещерском я почти не вспоминала.
Он стал мне сниться в последние пару лет. Почти каждую ночь я видела во сне его: ему шестнадцать, темноволосый, длиннорукий, худощавый. Он говорил со мной, смотрел на меня; я слушала, касалась его невзначай. Событий снов я не запоминала, а только помнила его – Володю Мещерского и его любовь, бывшую фантомом.
Я любила многих мужчин. Любила с той животной страстью, которую только может пробудить в женщине горячее мужское тело, уверенные прикосновения, губы и жесткая щетина, которая обрамляет их. Я любила со всей самоотдачей, которую могла найти в себе. И я упивалась тем ответом, который встречала, – таким же страстным, пылким, лишенным всякой застенчивости, цинично откровенным.
Я не была моралисткой, – я была из тех женщин, которые ищут, увлеченно и самозабвенно ищут путь к устройству своей жизни, успешному, счастливому устройству, благополучному и обеспеченному. Я не была меркантильна – я была влюбчива, но любила я только тех мужчин, которые были сильны духом, смелы, красивы. Я любила в них то, что могла видеть, а о том, чего видеть я не могла, я не размышляла, а потому жизнь моя пестрила встречами и разлуками, а моя сестра была полна неодобрения – я, по ее мнению, была распутна. Но я долгое время не знала об этом своем определении, данном мне сестрой. И обществом.
В юности я составила негласный список целей, которые я непременно должна была воплотить в жизнь: я хотела уехать из этого провинциального городка, я хотела быть желанной и я хотела иметь все то, что я могла желать.
