И когда в следующий раз к родителям пришли гости, она им выдала с ликованием эту полюбившеюся ей фразу, чем повергла в шок и гостей, и родителей:
– В наш век абстрактных идей, в сфере позитивной логики каждый индивид имеет право на абсолютный эквивалент эмансипации!
После чего это стало семейной традицией. Только гости заспорят о чём-нибудь, не желая слушать друг друга, как отец говорил Люсе:
– А ну-ка, дочка, скажи им, что ты по этому поводу думаешь!
И маленькая Люся, для убедительности забравшись на стул, с самым серьёзным видом выдавала:
– В наш век абстрактных идей, в сфере позитивной логики, каждый индивид имеет право…
Да, этот индивид в белом платьице с кружевами, с огромными чёрными глазами и пышным бантом в чёрных блестящих волосах, этот индивид имел право на абсолютный эквивалент эмансипации!
…И, спустя много десятилетий, когда, бывало, заспорят гости о чём-нибудь на каптеревской кухне, Людмила Фёдоровна с хитрой, кошачьей улыбкой произносила эту, примиряющую и веселящую всех, нестареющую и нетускнеющую фразу:
– Друзья мои, зачем спорить? В наш век абстрактных идей…
Да, на этой волшебной кухне каждый индивид имел право. Быть собой.
* * *
У Людмилы Фёдоровны были и другие любимые выражения.
Например, когда происходил какой-то жизненный казус, она трагически восклицала:
– Такова сэляви!
И ей самой, и окружающим становилось смешно.
А когда ей рассказывали о чём-то необычном, не поддающемся ни логическому, ни вообще никакому объяснению, она задумчиво произносила:
– Да, наука имеет много гитик…
– Людмила Фёдоровна, а что такое «гитик»?
– Гитик – это гитик! – говорила она таинственно и многозначительно.
* * *
А Главкот, когда сильно был возмущён чем-то, ворчал чисто по-кошачьи:
– Шшшмаркок!..
(В смысле: кошмар!)
* * *
Валерий Всеволодович родился в Варшаве, где служил в то время его отец-офицер.
Но ребёнком его привезли в Москву, и по духу он был коренным москвичом. Всю жизнь прожил на Кадашевской набережной. В прекрасной квартире с окнами, глядящими на Кремль. В той самой квартире, где после революции (в результате подселения и уплотнения) у Каптеревых осталась одна-единственная комната.
И откуда они с Людмилой Фёдоровной в итоге вынуждены были бежать – потому что это была самая жуткая коммуналка, какую только можно себе представить: пьянки соседей, склоки, скандалы, драки…
Но когда-то, до революции, всё было по-другому… Когда-то – в другой жизни…
Когда-то, когда Валерий был ещё малышом, нянька гуляла с ним по набережной. Нянька держала его на руках. А навстречу шёл Лев Толстой. Он внимательно посмотрел на маленького Валерия и сказал:
– Этому ребёнку нужно дать как можно больше свободы!
* * *
Они встретились, полюбили друг друга и поженились, когда ему было пятьдесят, а ей – сорок пять. (А я как раз родилась в тот год! Странно, почему не у них?..)
У неё это был третий брак, у него – второй. Ни у неё, ни у него никогда не было детей.
* * *
Они были друг для друга прекрасными катализаторами. Рядом с ней – будучи художником – невозможно было не писать картин. Рядом с ним – будучи поэтом – невозможно было не писать стихов. Воздух их дома был насыщен творческими разрядами, как воздух во время грозы ионами. В такой атмосфере невозможно было стареть. В такой атмосфере невозможно было не творить.
* * *
«Лиловая лошадь» – картина Валерия на стене в её комнате.
Напиши мне лиловую лошадь
