Он не засыпал, потому что не мог. Не оттого, что не устал – усталость скапливалась в нём слоями, обволакивала мысли, давила на веки. Просто не мог – и всё. Мозг не желал отключаться, будто испуганный животный организм, который не позволит себе ни капли расслабления, пока угроза не будет названа. Но её нельзя было назвать. Она не имела формы. Только звонок.
Голос Игоря, хриплый, как будто царапавший изнутри горло. Фраза, короткая, будто вырванная из чужого сценария: «Её убили». И тишина после – та самая, что теперь переселилась в его дом. Заставляла замирать сердце, когда казалось, что в углу шевельнулась тень. Он снова и снова прокручивал в памяти этот момент, хотя суть его не изменялась – всё было сказано, всё уже произошло.
Он попытался отстраниться, будто откинуться внутрь самого себя, спрятаться в привычный кокон самозащиты. Рациональность – его броня. Стратегия. Алла была удобной. Она понимала границы, не требовала невозможного, не устраивала сцен, не просила «определиться». Их встречи были отточены – редкие, продуманные, физически насыщенные, но внешне ничем не выдающие привязанности. Даже когда она прикасалась к нему, в её жестах не было требовательности – только мягкая, безмолвная готовность быть рядом.
Но мозг – предатель. Он выдавал сцены, не укладывающиеся в логику.
Алла у окна. Осенний вечер, полумрак, подсвеченный теплым светом настольной лампы. Она держит в руках бокал, обхватывая его пальцами, на которых отсутствуют кольца – не потому, что она стесняется, а потому что не видит в них смысла. Она оборачивается, и в этом повороте нет томности, нет театральности, только тишина и взгляд. Её глаза – тёмные, внимательные, чуть грустные, как у тех, кто знает больше, чем говорит. Тогда она сказала, едва слышно: «Ты можешь не говорить ничего. Просто будь здесь».
В другой раз – дождь. Его костюм насквозь, зонт он забыл в машине. Она встречает его в дверях, слегка приподнимает брови, говорит с усмешкой: «Выглядишь, как человек, которого наконец отпустили». Он тогда впервые засмеялся всерьёз – не той резаной ухмылкой, которой привык отмахиваться от шуток, а по-настоящему, с облегчением. Алла сняла с него мокрую куртку, и этот её жест – простой, почти бытовой – с тех пор всплывал в памяти чаще всего.
А ещё её пальцы. Тонкие, прохладные, с почти прозрачной кожей. Как она поправляла очки, когда читала. Как водила ими по его спине, не нажимая, будто писала на коже незримые знаки. Как один раз – только один – взяла его ладонь в свою и поднесла к губам, ничего не сказав. Он тогда почувствовал себя не в безопасности – в близости, которую сам же и отвергал. А она – приняла это молча. Больше не касалась его так.
Он сказал себе, что так удобнее. Что всё под контролем.
Но сейчас он знал – лгал. Не Диане, не жене, не Ремезову. Себе.
Алла не была для него просто интрижкой. Он избегал этого слова. Оно пахло чем-то низким, торопливым, ночным, измотанным. А с ней – всё было иначе. Спокойно. Пространственно. Как будто между ними было что-то, чему не нужны были определения. Он не говорил ей «ты мне дорога», но однажды задержался у её двери дольше, чем нужно, и просто стоял, глядя на неё, не сказав ни слова. И она поняла. Ласково кивнула, провела ладонью по его руке – как по чему-то живому, чему скоро предстоит исчезнуть.
Он убеждал себя, что это – не любовь. Что в его возрасте и с его головой любовь невозможна. Что это остаточная память тела. Влечение. Привычка к тишине рядом. Но сейчас, лежа в темноте, с затаённым пульсом и стянутым горлом, он знал: он не просто потерял Аллу. Он отказался от неё. И этот отказ уже невозможно было пересмотреть.
