Антон Валерьевич Глебов был одним из последних. Подошел один, одетый строже обычного, но чуть небрежно – воротник рубашки мятый, пальто застёгнуто не на ту пуговицу. Его движения были нервными, взгляд скользил. Он не подошёл к гробу – просто остановился у входа, постоял несколько минут, будто фиксируя сам факт присутствия, и направился к Воронину.
– Страшная вещь, – пробормотал он, подходя почти вплотную. – Я до сих пор не верю. Алла… ну, кто мог… такое. Просто…
Он не закончил. Слова кончились. Остался взгляд – колючий, цепкий, не в глаза, а чуть в сторону. И в этом взгляде профессор уловил то, что ждал: зависть, замешанную на презрении. Или наоборот. Глебов не знал, но чувствовал. Чувствовал, что Воронин был ближе к Алле, чем кто-либо. И это знание жгло его изнутри.
– Никто не заслуживает такой смерти, – тихо добавил Антон и ушёл.
Профессор не ответил. Только закрыл глаза на мгновение, словно прячась от чего-то, что уже нельзя было остановить. Он чувствовал, как каждый диалог, каждая тень, каждая деталь церемонии нарастает внутри него, как осадок, медленно оседающий на дно сосуда.
Игорь Ремезов держался особняком. Он не принимал участия в церемониальных диалогах, не комментировал, не слушал. Просто стоял вблизи гроба, словно охранял остатки своей жизни. Когда началась подготовка к выносу, Сергей подошёл. Он знал, что должен.
– Игорь, – сказал он негромко, – я даже не знаю, что сказать. Если бы знал, что можно сделать, чтобы стало хоть немного легче…
Ремезов поднял глаза. В них не было слёз. Только глухое, усталое внимание. Он посмотрел на Сергея долго, пристально. В этом взгляде не было благодарности. Но было что-то иное – настороженность, как будто он ловил в лице профессора нечто важное.
– Спасибо, – произнёс Игорь с сухой усталостью. – Не думал, что это будет вот так. Не думал, что увижу её последний раз в таком состоянии. Даже попрощаться нельзя было.
Он замолчал. Плечи его чуть дрогнули. Профессор кивнул, хотел было сказать что-то ещё, но не нашёл слов. И в эту паузу, пока тишина снова заполняла пространство, он почувствовал: Игорь что-то знает. Или чувствует. Не факт, что может сформулировать. Но в его взгляде появилось что-то жёсткое, щемящее, почти обвинительное. Как будто он спрашивал без слов: «Почему тебя не было рядом? Почему не спас?»
Сергей отступил, ничего не сказав. Он не пытался оправдаться. И не пытался спрятать лицо. Просто повернулся к гробу, который уже начинали опускать. Траурная музыка звучала приглушённо, как будто под водой. Люди замерли. Цветы полетели в яму – красные, белые, жёлтые. Всё смешивалось.
Когда крышка исчезла под уровнем земли, Воронин впервые ощутил то, что не чувствовал даже наедине с ней. Одиночество. Не как отсутствие других. А как исчезновение опоры внутри. Как будто кто-то сдвинул стержень, и он теперь начинал падать, медленно, но неотвратимо. Внутри поднялась паника – не вспышкой, а тяжёлым, липким холодом, от которого захотелось отвернуться.
Он сделал шаг назад, потом ещё один. Никто не заметил. Или сделали вид. Он отошёл к дереву, прислонился плечом к его стволу, чтобы не дрожать. Дышал неглубоко, смотрел в землю, избегая взгляда на яму. Думал, что сейчас упадёт.
Потом снова стал Ворониным. Поднял голову. Привёл в порядок лицо. Проверил, застёгнута ли пуговица на пальто. Посмотрел на людей, которые уходили, на Игоря, сжавшегося рядом с одним из служителей, на Алёну, стоящую чуть в стороне с опущенными глазами.
