Не с той стороны земли - страница 2



Полина Барскова

Часть первая

«Действительность, от которой воздух легкие рвет…»

Т. А.

Действительность, от которой воздух легкие рвет,
подлежит неукоснительному превращению в анекдот,
в небрежный полет ласточки над предвечерней рекою,
во вкус и запах покоя, шестигранный змеиный мед,
чай с лимоном и словом, здесь и сейчас,
а жемчуг, послойно хранящийся про запас,
произведут совсем на других глубинах,
на других руинах, без воздуха – и без нас.

«разные смеси меда, ни яда…»

разные смеси меда, ни яда,
       ящик тушенки и всех обратно,
правильно построенная баррикада,
       в первую очередь – аккуратна,
она не торчит во все стороны сразу
       воплощением сартровского испуга,
все, что доступно пуле и глазу,
       пристально держится друг за друга,
чтобы людской резерв быстротечный
       пережил конкретную дату,
сцеплены трамвай на конечной, эта луна и эта цитата,
два башмачка, фонарей отростки,
       ветер, вечно дующий в спину,
чья-то рябина на перекрестке
       и все, что рифмуется с той рябиной,
дольник хромающий, ямб неверный,
       уличный говор, неговор книжный,
пушкин от классики до модерна,
       классика тверже, модерн – подвижней,
и археолог, читатель строгий,
       кости и мусор спросит устало:
что за культурный слой поперек дороги? —
       рифма, она здесь всегда стояла.

«От лесотундры до небританских теплых морей…»

От лесотундры до небританских теплых морей
птицы и ангелы сходят с ума от человеческих дочерей,
говорят, для них несущественно, кто еврей, а кто нееврей,
они просто влетают в окно, роняют перо,
вдоль стекла грохочет последний вагон метро,
потому что метро идет сквозь все времена,
даже там, где жив и хищен его мазут,
где вагоны сквозь толщу песка и воды ползут,
но по-прежнему тормозят у того окна,
да, окна, в котором белый и длинный свет
достает до самого дна,
до любых костей, идей, людей, лебедей,
до любого дня, даже до того, где легка, смугла,
улыбнулась эта девочка из никогда и нигде,
вышла замуж за плотника, мальчика родила.

«Ты хочешь сказать, что этот шлимазл…»

Ты хочешь сказать, что этот шлимазл
          воплотился вот в эту плоть,
и с утра пораньше бродит здесь по воде?
Ломает рыбу, солит ломоть, запивает тем,
          что пошлет господь,
рыбаков приманивает крошками в бороде?
Ты хочешь сказать, что это из‐за него
              чайки выучили иврит,
(хотя арамейский акцент – непобедим),
и теперь проповедуют буддизм
          отсюда до самых Касситерид,
но рыбу едят, рыбу мы все едим.
Ты хочешь сказать, что эта рыба…
          нет, рыба не говорит,
она всевышним благословлена от носа и до хвоста,
а потому никакой генетик ее не оплодотворит,
ее тело – летучий александрит, горящий как три куста,
из которых вот этот же в прошлый раз
              общался с одним таким,
не напасешься таблиц, не ототрешь никаким песком,
              никакой проточной водой,
ты им про город, ты им про дом —
              а они тебе строят Рим,
и радужный мост, и башню до звезд,
              и станцию над звездой,
с прозрачным парусом-плавником
              и надписями на нём,
а внутри течет все та же река, края ее словно нож,
и под радужной пленкой любой язык
              по-прежнему глух и нем,
ходи осторожней, промочишь ноги —
              до смерти не доживёшь.

«По болоту, по крылья в зеленом лягушечьем тираже…»

По болоту, по крылья в зеленом лягушечьем тираже
бродит птица выпь в именительном падеже
и откуда взялась, никого не спросишь уже,