Не сущие стены - страница 39

Пёс нерешительно двигается вперёд. Вдруг повезёт? Человек оскаливается и достаёт из-за спины огромный кусок восхитительнейшей нежнейшей булки, в которой только что была вкуснейшая сосиска. Булка ещё пахнет ею, а по пальцам человека ещё течет майонез. Желудок пса голодно урчит. Пёс начинает бить себя хвостом по бокам в два раза чаще и чуть поскуливает. Человек оскаливается ещё сильнее. Он осторожно даёт псу булку. Кидает её на землю. Недалеко от себя. Пёс успевает подобрать её и отпрыгнуть в сторону до того, как верзила схватит его.

– Эх! Пуганый, сволочь! Ушёл.

– Зачем он тебе?

– Шашлыку захотелось, прям сил нет.

– Из облезлой собачатины?

– Нормальная это собака. Здоровая. Я вижу же.

– Да ну, какая-то драная.

И пока верзила убеждает корешей, что у него глаз намётан и вообще собаку просто нужно грамотно готовить и тогда никакая зараза не страшна, мы уже далеко. Мы выходим на передовую.

Входим, точнее проскальзываем в темный прохладный подъезд.

Бабка, которая нас впустила, до сих пор ходит и ворчит.

Под лестницей темно и тихо и поэтому прекрасно слышно, как скрипят половицы на втором этаже, в её квартире. И ещё прекрасно слышно, что она всё время, что-то бубнит.

Меня всегда поражала, эта удивительная человеческая особенность видеть то, что хочешь видеть. Открывая нам дверь в подъезд бабка приговаривает «заходите, мои родные, хорошие» хотя кого она видит перед собой, и когда мы успели с ней породниться – навсегда останется загадкой.

Пока она взбирается на свой второй этаж становится известно из её ворчания, как она ненавидит весь мир и практически полностью было рассказано почему. Вторую часть рассказа о ненависти к миру мы слышим, когда бабка спускается. И хотя это полнейшее нарушение конспирации – бабке пофигу. Она приносит нам две новых супных миски заполненных густым и наваристым рассольником.

Пока бойцы по двое насыщаются бабка гладит их по мохнатым головам и спинам и полушепотом рассказывает о сгинувших сыновьях и том, как бы ей сейчас жилось хорошо, будь они рядом с ней. Вот не боится же старая карга лезть к незнакомым собакам во время еды. Гладит их и называет их человеческими именами. Говорит им, что такие же вот у неё были сыновья, смелые, храбрые и красивые и ели так же много и хорошо. Поэтому и были такими сильными. Она терпеливо дожидается пока они доедят и уходит бормоча, что родненьким нужно будет только потерпеть до вечера, а там уже она накормит нас по царски.

Ну конечно же. Здравствуй, бабуля!

Она видит в нас каких-то освободителей. Защитников, волею случая, занесённых к ней на постой. Поэтому мы и родненькие и еду нам в новых суповых тарелках, а не в старых ржавых кастрюлях, которые пора выкидывать. А соседям ненавистным всем смерть и разрушения! Из-за них ведь всё это! Из-за них сыночки то и сгинули.

Бормотания и проклятья становятся монотонными, а скрип половиц затихает совсем. Весь отряд, кроме одного часового, засыпает, свернувшись калачиками на каких-то старых картонках.

Часовые успевают смениться трижды.

За это время входная дверь открывается десять раз: восемь – чтобы впустить людей и два раза, чтобы выпустить.

Перед тем, как дверь должна открыться в одиннадцатый раз перед ней тормозит машина и мы все, кто спит в пол уха под лестницей, просыпаемся как будто от толчка.

Будто сердце делает более сильный удар.

На самом верхнем этаже хлопает дверь и две пары ног выстукивают феерическую музыку. Это композиция о людях достигших в жизни всего. Темп размеренный, подошвы новые, люди сытые, довольные, никуда не спешащие. Люди уверенные. Люди у себя дома.