Мы уже говорили об этом, и, хотя я знаю доводы наизусть, приходится сделать усилие и повторить:
– Тревога очень редко бывает рациональной.
– Из-за матери ты не поступила туда, куда хотела. А теперь просто ради ее спокойствия проведешь медовый месяц в унылой старой Англии.
– Мама не просила меня не ездить за границу в медовый месяц.
– А ей и не нужно. Достаточно просто прикусить нижнюю губу, чтобы ты сдалась.
В целом Флоренс понимает меня лучше других. Она знала Оливию. Любила. И думает, что я у нее как на ладони: что желание нравиться людям – в основном матери – перевешивает мои надежды и амбиции. Но есть то, чего она не замечает. То, что я загоняю на самое дно. Правда настолько уродлива, что иногда мне трудно смотреться в зеркало или оставаться наедине с собой. Это моя вина, что Оливия пропала.
Если бы я начала действовать раньше, если бы не застыла в дверях как вкопанная, если бы побежала вниз и позвонила в полицию или родителям вместо того, чтобы прятаться, пока они не вернулись, Оливию бы нашли. А человека в венецианской маске поймали. Вот почему я подчиняюсь воле матери. Родители лишились дочери из-за меня. Это из-за меня ее так и не нашли.
– Кейт, ты в порядке?
Я пытаюсь отогнать мрачные мысли, но они клубятся как черный дым:
– В порядке. – И сама не верю в то, что говорю. – Но ты нарушила наше единственное правило. Ты говорила о ней.
– Не напрямую. Не совсем, – Флоренс опускает глаза, помешивая коктейль металлической трубочкой так, что лед звенит. – Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ты заслуживаешь счастья, Кейт. – Она встречается со мной взглядом. – Ты же веришь мне, да?
И хотя я не верю, я киваю. Меня так и подмывает признаться, что именно я чувствую на самом деле. Но она начнет утешать меня. Уверять, что это не моя вина. Мне не нужна ложь во спасение. Я знаю правду. Она живет во мне – острая и режущая, как бритва.
Элинор просыпается и обнаруживает, что он ушел. Перекатывается на его сторону кровати и вдыхает знакомый запах. Ее сердце уже колотится. Она ненавидит, когда он уходит. Особенно без предупреждения. В груди словно жужжит улей разъяренных пчел, вызывая тошноту. В свои семнадцать Элинор знает, что должна уметь справляться с одиночеством. Тем более она остается всего на несколько часов. Хит говорил с ней об этом, но у нее не получается. Пчелы не перестают жалить. Хочется выцарапать их из груди. Вместо этого она кричит, уткнувшись в подушку. Никто не услышит ее страданий. Ледбери-холл расположен весьма и весьма уединенно. Двадцать минут ходьбы до ближайшего дома и полчаса езды до ближайшего города.
Она глубоко дышит, внушая себе: Хит вернется, – и голышом садится на кровати. Без его горячего тела по коже бегут мурашки. Элинор кутается в пуховое одеяло и угрюмо смотрит на тяжелые шторы в дальнем конце комнаты. Чтобы собраться с силами, встать с кровати и раздвинуть их, требуется минут десять. Слабый водянисто-голубоватый свет зимнего солнца просачивается в окно, лениво скользя по деревянному полу. Из спальни открывается вид на сад с большим прудом. Хотя это скорее озеро, а не пруд. В центре него – островок с каменной статуей двух влюбленных, сплетенных в объятиях. Мужчина прокладывает дорожку из поцелуев вверх по шее девушки, его руки скользят по ее обнаженному животу, устремляясь к груди.
Хит плавает в пруду каждое лето и всё пытается уговорить Элинор присоединиться. Она не соглашается. Она даже не уверена, что умеет плавать. Когда она была маленькой, дядя Роберт пытался научить ее. Но, едва зайдя в воду, Элинор представила, что тонет, как ее родители. Она чувствовала, как мутная вода затекает в горло, заполняет легкие, пока она не перестанет дышать. Сердце так неистово колотилось, что она была уверена: ребра треснут и расколются. Иногда ей снится родительская яхта, покачивающаяся среди океана, в центре огромного пустого пространства. Вот и Элинор чувствует себя такой дрейфующей яхтой, когда в Ледбери-холле нет Хита.
