– Давай выпьем, – хмуро предложил он Трифонову, доставая флягу, куда загодя перелил коньяк. – Тошно что-то…
– Наливай, – кивнул начштаба умной, всё понимающей головой. – За тех, кого уже с нами нет, за тех, кто ещё в строю, за нас…
– За всех офицеров и солдат, которые долгу и чести не изменяли, несмотря ни на что, за всех верных! – добавил Булыгин, поднимаясь грузно.
От выпитого коньяка размяк несколько комок нервов, внутри собравшийся, и даже висок долбить перестало почти. Вспомнилась жена Люба, с которой недавно серебряную свадьбу отмечали (а дотянуть бы до золотой – вот, погуляли бы!), дочери: Шурочка, младшая, из которой, Бог даст, хорошая художница выйдет, и старшая, Маруся, недавно вышедшая замуж и теперь нянчившая сына, его, Булыгина, внука. Всю жизнь мечтал Георгий Дмитриевич о сыне, но не случилось: теперь хоть с внуком бы повозиться. Да когда тут… С войной этой… Последний раз видел Матвейку, когда он только сидеть научился и первые слова сказать пытался… А с тех пор уж сколько времени прошло! Последний раз говорил с женой днями: рассказывала, что внук уже ходит, первые свои слова произносит… А он-то всё это пропустил опять! Как пропустил первые шаги обеих дочерей. Тогда тоже война была. Афганская. Любаша о нём в ту пору месяцами не знала ничего. Только приедет кто-нибудь из сослуживцев, передаст короткое: «Люблю. Береги девочек. Скоро вернусь!» – и всё! Приезжал Булыгин из командировок, усталый, ожесточённый – и неслись ему навстречу, друг друга обгоняя Маруся с Шурочкой: «Папа! Папа!» И разом камень с души сваливался: здравствуй, дом родной, тыл мой надёжный! А теперь вернёшься – внук, пади, деда и не признает. Да и дочурки уже не выскочат встречать. Взрослые стали, сдержанные. Свои дела у них, о которых отцу и не рассказывают. Маруся о своём замужестве сообщила за несколько дней до оного. Просто перед фактом поставила. Заодно, между делом, как о чём-то мало значительном, обмолвилась, что беременная… Не равён час и младшая сюрприз преподнесёт. А она и ещё более непутёвая… Сорви-голова, а не девчонка… И не подступишься к ним, не подойдёшь, как раньше. И поговорить не получается. Говорят они на своём каком-то языке, что и не поймёшь, о чём, о ком… Выросли дочери, а Булыгин и не заметил… Вот, и внук теперь без него растёт… И жаль было того генералу, и хотелось приехать домой, внука на руки схватить, расцеловать в щёки румяные… Он-то в отличие от дочерей не забурчит: «Щетина колючая!» Вот, подрастёт: поедут они на дачу, будут вместе на рыбалку ходить, за грибами… Тогда уж и пенсия как раз… Служить-то всего три года осталось… Вот, тогда и зажить с Любашей на даче! На земле поработать! На звёзды посмотреть! Как давно мечтали… Ведь он родился в деревне. И родители его, и деды-прадеды – все крестьянами были… А Булыгин, в тяжёлый военный 43-й на свет появившийся, выбрал первым, кажется, в роду, военную стезю. А только всю жизнь потом тянуло его к земле. Даже и в этом бандитском логове, на поля, взрывами разрытые, глядя, горевал генерал: на них бы хлеб растить, а не воевать…
Задребезжал противно телефон. Булыгин убрал фляжку, снял трубку и знаком велел Трифонову остаться, гаркнул приветственно:
– Генерал Булыгин слушает!
…Ах, ещё беда на нашу голову! Делегацию Совета Европы чёрт к нам несёт. Принимай, Георгий Дмитриевич! В гробу он всех этих господ лощёных видел… Пускают ещё козлов в огород… Тьфу ты, Господи! И что ж за позорище такое нескончаемое?..
