Сорока зашла в сарай и оказалась на вершине зеленого-презеленого холма.
Вокруг раскинулась трава, мягко клонясь к земле. То тут, то там росли одуванчики, белоснежные ромашки с ярко-желтой сердцевиной, полянки лютиков.
Перед ней, у подножия холма, раскинулся маленький городок. Она видела крыши домов, здания. Машины, припаркованные на подъездных дорожках. Белый штакетник, которым все было огорожено.
При взгляде на него разливалось тепло. Сорока чувствовала себя в безопасности.
Ей казалось, что этот забор обволакивал ее сердце, защищал его, берег от всего, что могло ворваться и ей навредить.
О как это было прекрасно.
Ничего подобного в ее жизни не происходило.
И Сорока могла туда попасть, она это видела. Нужно было лишь сделать шаг.
И Мэгс его сделала.
Она шагнула внутрь, дала полотенцу соскользнуть и упасть на траву. Ее поглотил свет.
Словно Сорока вернулась домой.
Это все, что помнила Сорока, когда проснулась на следующее утро у себя в постели, не зная, как туда попала.
Свет. Он распространился по всему телу, просачиваясь сквозь кожу, в кости, двигался по венам, по легким, по желудку.
Нежное чувство покоя. Теплый летний ветерок.
Холмистая зеленая равнина, возможно, травянистый бугор или склон холма. Трава была такой зеленой, как лайм.
Она нащупала под подушкой желтый блокнот и вытащила его, прижав к груди, как ребенок прижимает к себе плюшевого мишку.
Сорока позволила себе пролежать в постели несколько минут, чтобы насладиться пронизывающими ее чувствами: ощущением безопасности, полноты, легкости.
Воспоминания о прошлой ночи постепенно таяли.
Может, ей приснилось это тепло? Почему ей было так хорошо, так спокойно?
В окне спальни виднелся сарай, который внешне был таким же, как всегда. Обычный садовый сарай, неиспользуемый и заброшенный, расположенный в дальнем углу их участка.
Но там что-то было. Может, приснилось? Лучик солнца посреди ночной темноты Новой Англии?
Чем сильнее она пыталась вспомнить, тем дальше он ускользал. Скорее всего, это и был сон. Сон, после которого она осталась такой счастливой, такой умиротворенной.
Но потом Сорока вспомнила о матери, и все хорошие чувства сменились виной, и возникло неприятное, скользкое, как желе, чувство. Мать одна, в больничной палате.
– Это же просто измельченные коровьи хрящи, сахар и пищевой краситель. Вот и все, – как-то раз сказала Энн-Мэри, когда Сорока была младше и просила маленький пластиковый стаканчик желе из школьной столовой.
Надо навестить ее сегодня перед школой. Будет подозрительно, если она не придет.
Сорока не спеша приняла душ, оделась, возмущаясь про себя. Сорока не виновата, что Энн-Мэри допилась до такого состояния, что пришлось вызывать «скорую».
До больницы Сорока доехала на велосипеде.
Она долго стояла перед сувенирной лавкой и размышляла, стоит ли воспользоваться кредитной карточкой матери, чтобы купить букетик цветов. И поскольку ей нужно было вызвать как можно меньше подозрений к своему положению, Сорока решила, что стоит.
Она выбрала самый дешевый букет и спросила у человека на стойке регистрации, в какой палате лежит Энн-Мэри Льюис.
Мать была на третьем этаже. Стены выкрашены в бледно-голубой, на полу белая плитка в темно-серую крапинку. Сорока нашла нужную дверь и, не дав себе остановиться, зашла в плату, потому что предвидела, что пауза будет вечной, как ловушка, из которой она не сможет высвободиться.
