– А не знаю, – сказал Бен. – Дом у Брэндона огромный. Слышал, у него есть крытый бассейн. Здорово было бы посмотреть. Но с другой стороны…
– С другой стороны, это Брэндон Фипп, – вмешалась Брианна. – И не будем забывать, что пончики – не единственное, что он подкладывает девушкам.
Никто не спросил, что имела в виду Брианна: все слышали о том, что Брэндон подсыпает что-то девушкам в напитки.
Ходили слухи, что лучше не ставить стаканчик возле Брэндона и его брата-студента на вечеринке у них дома.
– А мы следим за своими напитками, – сказала Клэр несколько раздраженно. – И пойдем тусить. Необязательно все усложнять.
Но Сорока знала – порой все обязательно усложняется. Даже если ты этого не хочешь.
* * *
Сорока легла спать поздно ночью и проснулась через несколько часов от грохота. Она лежала в постели неподвижно, слушая, как кто-то пытается поднять упавшее. Потом снова раздался грохот, когда что-то опять уронили. Затем послышалось шарканье и глухие удары, будто кто-то врезался в мебель.
Энн-Мэри, дома и пьяная.
Сорока тихонько выскользнула из спальни и прошла по короткому коридору в гостиную. Мать включила лампу, которая теперь валялась на полу вместе с телефоном, стопкой грязной посуды и приставным столиком, на котором все до этого стояло.
Мать тоже сидела на полу, прижимая к себе телефон. Трубка приглушенно гудела ей в рубашку. Сорока взяла трубку из рук матери. Энн-Мэри подняла глаза и моргнула.
– Я упала, – сказала она.
– У тебя кровь идет, – ответила Сорока.
Через весь лоб Энн-Мэри протянулся тонкий порез, как будто кто-то осторожно прижал кончик ножа к коже и провел по ней. Она подняла пальцы к порезу и осторожно надавила, но на лице боли не отразилось.
– Не помню, – сказала она. – Просто иди спать, хорошо? Я сама обо всем позабочусь. Это мама должна заботиться о ребенке.
– Этот поезд уже ушел, – сказала Сорока.
– Ты давно разговаривал с Эрин?
Голос у Энн-Мэри был удивительно твердым для явно нетрезвого человека. Язык почти не заплетался. Но Сорока видела, что она пьяная, очень пьяная. Это было ясно не только потому, что она упала и порезалась, а по налитым кровью глазам, сухим губам, по вони, исходившей от нее и пропитавшей всю комнату, – густой, удушливый, навязчивый запах алкоголя.
– Эрин сменила номер телефона, – ответила Сорока. Она поправила столик и осторожно вернула на него лампу.
– Я пыталась до нее дозвониться, но никто не ответил, – сказала Энн-Мэри. – Я столько раз пыталась дозвониться.
– Это потому, что она сменила номер.
– Но у нее все хорошо? Откуда нам знать, что с ней все хорошо?
– С ней все в порядке, мам. Наверное, ей гораздо лучше, чем нам обеим.
– По-моему, она даже не попрощалась. Никак не вспомню…
Зато помнила Сорока. И знала, почему не помнила Энн-Мэри: та была так пьяна, что заснула на полу ванной в собственной рвоте. Эрин открыла дверь, нашла ее, вымыла, уложила в постель и ушла. Сорока наблюдала за ее уходом, стоя на крыльце с открытой за спиной дверью и с растущей дырой в груди, которая все увеличивалась и увеличивалась. Рана болела и пульсировала все сильнее и сильнее, пока Эрин задним ходом выводила машину с подъездной дорожки и уезжала.
Сорока долго стояла на улице, не обращая внимания на непрерывные трели домашнего телефона (звонил отец) и беспрестанное чириканье мобильного (Эллисон).
Когда она наконец его проверила, то нашла одиннадцать сообщений от будущей бывшей подруги, которая напилась и требовала, чтобы Сорока пришла к ней на вечеринку в богатой части города дома у ее парня, Брэндона Фиппа.
