Читать онлайн Алексей Морозов - Не уйдешь далеко, господи… Рассказы

Фотограф А. Морозов

© Алексей Морозов, 2017

© А. Морозов, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4485-9325-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

не совпадаешь по параметрам

ручной работы вечный брак

и бродишь по чужим фундаментам,

и ищешь где-то свой барак

там за окном, разбитым камешком,

вполне возможно, ждут тебя

любого, даже с рваным краешком,

на шее крестик теребя

© ам

Илья Никодимыч недолго приглядывался к Яшке, но всякий раз – с пристрастием. Как видел, так взгляд оторвать уже не мог. Или не хотел, но более склонялся к первому, даря себе оправдания, в которых не было недостатка у людей его сословия. Многое прощал себе: и то, что жену в упор десять лет не видел, и то, что якобы мысли, посещавшие его, были не дурными, а, скорее, особенными, наделенными отчасти приятностями, отчасти сомнениями. Не очень хорошее в силу возраста самочувствие тоже давало о себе знать, и раздражительность в отношении домашних Илья Никодимыч малодушно списывал на краткие боли в правом боку и духоту. А тут сын Владимир еще заявил, что хочет уехать в город, и Илья Никодимыч чуть не огрел его за такие мысли подсвечником, который в тот момент решил переставить со стола на подоконник, но сдержался. Надежды на то, что его кровиночка, сынуля, мужик останется в отчем доме на хозяйстве, не осталось. Дочь в расчет не бралась, потому что иной судьбы, кроме как быть выданной замуж за кого-то слепого и при деньгах, явно не имела. Илья Никодимыч понимал, что, в принципе, сам не может представить сына на своем же месте – не подходило это ему, никак не подходило. Иностранные языки, которым обучила его мать, основы геометрии, географии, физики, истории и других наук вдруг превратили молчаливого подростка в человека решительного и целеустремленного. Он хотел поумнеть еще больше, а управлять усадьбой его не тянуло. Самое неприятное, что и мать оказалась на его стороне, сказав, что снабдит сына деньгами и парой писем, которые он должен будет передать ее крестному в Москве, то есть обеспечила сыну хоть какую-то крышу над головой на первых порах в большом городе

Все это расстроило Илью Никодимыча так сильно, что он стал мучиться мигренями, которые были следствием неумеренных ежевечерних возлияний. Он перестал разговаривать с сыном, с дочерью, обращать внимание на жену, а супружеское ложе презрел громко и величественно, сказав жене, что дети, зачатые на нем, получаются со странностями.

И тут вдруг Яшка. Двадцатилетний сын одного из крестьян, служившего конюхом у Ильи Никодимыча. Тут поднести, там подвалить, здесь подчистить – работа обычная и повседневная, но никто до Яшки не имел чести завладеть таким вниманием барина. Никто и никогда.

Найдя новый смысл в своем ужасном существовании, Илья Никодимыч воспрял духом и снова захотел жить. На что он надеялся, он и сам толком не понимал, но домашние и прислуга стали смотреть на него искоса, потому что поведением он, на их коллективный взгляд, двинулся в сторону легкого помешательства.

Не видя себя глазами других, Илья Никодимыч парил над землей, оставив на ней ничего не понимающих людей. Там, куда уносили его мягкие мечты, были только они с Яшкой, и занимались они там чем-то непонятным, но, безусловно, приятственным. Как только Илью Никодимыча начинало осенять, а перед глазами вставали картинки совместного с Яшкой разврата, он млел и чуть не плакал, а поначалу даже неистово крестился после, когда приходил в себя. Но время шло, мечты оставались мечтами, и стареющий барин сделал вывод, что то, что ему кажется, плохим быть не может. Возможно, только таким образом человек становится самим собой, испытывает то, что в настоящей жизни никогда не изведает, а то, что из фантазий не прихватишь сувениров, так то вовсе не беда, а состояние, которое вполне легко поправить. Надо только закрыться в комнате, окна которой выходят на конюшню, поплотнее задернуть занавесочки, не забыв оставить щелочку, через которую можно будет видеть Яшку, приспустить подштанники, да приготовить салфетку, рюмку водки и огурчик, чтобы после отпраздновать.

Он неоднократно задавал себе вопросы, ответы на которые так и не нашел. Воистину, почему вдруг какой-то молодой человек, слуга и уборщик, так сильно завладел вниманием своего работодателя? Ничего особенного в нем ведь не было, но в то же время, он был самым прекрасным. Ни особенных мускулов, ни сильно уж заразительного смеха, ни ясного взгляда, ничего такого, что воспевают поэты, в нем не было. Высокого роста, с прямой спиной, с непонятного цвета прической, он целыми сутками то выгонял лошадей на пастбище, то чистил их, выведя на солнышко, пучком колкой соломы, с трудом умещавшейся в его руке. В какой момент Илья Никодимыч почувствовал, что его сердце начинает при виде Яшки трепыхаться сильнее обычного, а после стремительно ухает куда-то в живот, одаряя внутренности теплом и желанием. Вспоминая эти забытые, но такие знакомые ощущения, сначала он очень пугался, бежал к иконам, пугая жену, падал на колени и вымаливал у Господа Бога ответов на свои скоромные вопросы, и прощения. После перестал, решив, что Богу знать о таких внутренних порывах вовсе не обязательно. Если он действительно Бог, значит, все знает сам. Если знает, что толку ему говорить об этом? Если допустил такое, получается, хотел, чтобы Илья Никодимыч испытал это в своей жизни? А если хотел, то зачем теперь отнимать? В искушение, что ли, дал? А зачем? Что хотел он доказать Илье Никодимычу? Удостовериться в том, что тот конченый грешник? Смысл? И Илья Никодимыч перестал молиться, хоть и продолжал верить в Бога на Пасху, Рождество и на родительские субботы.

Сын заявился во время обеда. Илья Никодимыч как раз намазывал кусок хлеба сливочным маслом, чтобы отправить его прямиком в рот, в дальнее плавание по алым волнам свежесваренного борща, аромат которого колом стоял во всем доме. На столе была только одна тарелка – жена и дети уже давно не садились за стол вместе с главой семейства, а ели кто что хотели, и тогда, когда хотели. Так что, увидев сына на пороге комнаты, Илья Никодимыч не предложил ему присесть и отведать – тот мог быть вполне уже сыт.

– Разреши войти? – вежливо попросил сын, не заходя вглубь комнаты. Илья Никодимыч кивнул. Его кивок был расценен правильно – сын сделал пару шагов вперед, чтобы оказаться в поле зрения отца, сидевшего спиной к входу.

– Что тебе нужно?

– Завтра я уезжаю, папа. Мы мало видимся, ты постоянно занят. Кажется, у меня не будет возможности попрощаться потом, поэтому я решил сейчас. Извини, я не знал, что ты обедаешь.

– Ничего страшного.

В душе у Ильи Никодимыча шевельнулась та, что считалась уснувшей навеки – отцовская любовь. Слабенько вздрогнула, и еще сильнее свернулась костлявым калачиком в самом дальнем уголке истерзанной Ильи Никодимыча души. Он вспомнил, как целовал своего новорожденного ребенка в малюсенькую попку и махонькие пяточки, как потрясал младенцем над кроватью, на которой утопала в перине измученная роженица, его жена. Роды были тяжелыми, ребенок запаздывал, повитуха испуганно советовала бечь к батюшке, будить и тащить его сюда для того, чтобы успел исповедать. Они тогда уже почти решились вызвать врача из города, хоть и понимали, что, скорее всего, опоздают, но все вдруг разрешилось хорошо, быстро и правильно, никто так и не понял, откуда были такие мучения.

– Мужика родила! Мужика! – плакал Илья Никодимыч, стоя на коленях около изголовья постели, понимая, что опасность миновала, и, веря в то, что теперь ему под силу Гималаи в рогалик свернуть. Тогда он любовался своим мальчиком, словно такого чуда никто не свете больше не видел, а держать его в руках вообще не держал. Придирчиво рассматривая малыша, молодой и симпатичный тогда Илья Никодимыч с удовольствием отмечал, что все у него получилось: пальчиков везде ровное и предсказуемое количество, голос громкий, резкий, тон начальственный, а мужское достоинство – вот оно, настоящее, в полной комплектации, на положенном ему месте и нормального размера. Да какое там нормального. Небывалого размера, а как же иначе!..

Все это было в прошлом. Теперь перед отцом стоял молодой мужчина, отдаленно напоминавший ему об их родстве.

– Говори, – разрешил Илья Никодимыч.

– Я буду краток, папа. Мне жаль.

– Чего же тебе жаль? – несмешливо спросил Илья Никодимыч. – Или кого?

– Жаль, что мы так мало разговаривали, – тихо произнес сын. – Я скучал, между прочим.

Отец скорбно склонил голову набок. Хотелось бы ему, конечно, обнять своего ребенка, ведь не на прогулку в поле идет. Все может быть теперь. Возможно, увидятся не скоро. Но борщ… он призывал, манил резковатым сладким запахом, а справа от тарелки с хлебом изумрудно поблескивал острыми короткими веточками только что вымытый укроп, а в середине тарелки, утонув краями в рыжих кружочках жира, белело девственное сметанное сердце.

– И мне жаль, – наконец, произнес он, понимая, что иногда отвечать надо вопреки, а не честно. Но сказав это, почувствовал, насколько фальшиво прозвучали его слова. Не то он хотел сказать, не то хотел услышать тот, кто стоял неподалеку.

Сын молчал. Илья Никодимыч смотрел в тарелку, не зная, как и о чем продолжать.

– Я поеду на рассвете, – сказал Владимир.

– На ком же ты поедешь? – встрепенулся Илья Никодимыч.

– Лошадь возьму. На станции оставлю, а потом пришли кого-то ее оттуда забрать.

– На лошади? А ты не забыл, как ездить-то верхом?

– Нет, я помню, конечно.

– Ну и ладно.

– Спасибо, папа.

– Не благодари. Истинная твоя благодарность будет для меня в другом, но ты решил по-своему, даже не посоветовавшись.

– Я бы не хотел, папа…

– Иди с богом.

Сын быстро покинул комнату. Илья Никодимыч поваландал ложкой в остывшем борще, а потом понял, что радости по этому поводу уже не испытывает.

Стоя у крыльца, он смотрел на Яшку, который ходил туда-сюда по двору, и вчитывался в себя. Исследуя свое внутреннее состояние, он пришел к выводу, что все не так уж и плохо. Сын, несомненно, огорчил, так как не оправдал. Но его будущее, совершенно чуждое Илье Никодимычу, это его будущее, и, если честно, не такое уж оно, возможно, и плохое, хоть и абсолютно бесполезное. Илья Никодимыч, как истинный обыватель, всегда свысока поглядывал на жену и сына, занимавшихся, по его мнению, полнейшей ерундой.

– Что за лай собачий?

– Это немецкий язык, папа.

– И зачем он?

– Это очень красивый язык.

– И зачем он тебе?

– Чтобы читать немецких поэтов на их родном языке.

– Да зачем тебе это надо, объясни?

Сын объяснить не мог, жена молча внимала их диалогу, а дочь, как и отец, не проникшаяся к Шиллеру симпатией, пустым взглядом смотрела на горизонт. Она не стремилась к такому, и, как ни старалась ее мать, каких только не приводила к ней учителей, все как один твердили о том, что девушка слишком невнимательная и не сильна в науках. Ни в каких. Не интересно ей до зевоты. И если уж у матери не получилось ее заинтересовать чем-то, а кто, как не мать, лучше знает своего ребенка, то они уж точно не смогут. Поэтому, может быть, остановиться на том, что уже есть, тем более что возраст ее скоро станет разрешенным для замужества?

И хоть кто-то из детей не спешил покидать дом, но в такие моменты Илья Никодимыч ненавидел свою семью. В его понятии все было просто: человек должен уметь считать, писать и читать. На родном языке и только свое, а позже, если надо будет, и чужое приложится. Без Шиллера, без всего этого непонятного бормотания, которым супруга и сын увлекаются, как он считал, без меры.