Солнце выкатывалось над лесом, над дорогой заросшей, день ото дня становилось теплее, распускалась черемуха, и ветром насылало на дом облако приторное. Месяц май – месяц рай. Месяц свободы.
С Микоем Яр не виделся, иногда замечал следы копыт на тропинке, иногда – дым из трубы. Только это и напоминало о том, что есть еще кто-то помимо Яра, ходят еще человеки по земле, не все вымерли. И лишь коты бесхвостые наведывались банки из-под тушенки вылизывать, гостили на еще дырявой крыше сарая под царь-елкой во дворе.
А всюду лес. Воздух – дышать-не выдышать, сосны да ели лапами шумели, переговаривались. Нет, не слышал в первое время Яр голосов, а лишь тишину. Птиц понимать учился, счастлив был одиночеству. И даже борода стала быстрее расти. Стал Яр внимательно вслушиваться в мир – от земли до неба все заговорило. Слушал, как шлепало что-то вечерами в тумане, как гудела жизнь в стволах – только ухо прислони, и все услышишь: как бродят соки в дереве, как уверенно идут по жилам. Лес говорит. Даже тишиной говорит. Нет в природе молчания. Яр думал, что спрячется от города, говора, гордости. От шума и скорости спрячется, сквозняк на ветер поменяет. Поначалу деревня казалась раем: дети под окнами не играют, собаки не лают, и даже вороны – молчок. И только кукушка кукует, что лет впереди еще много – так много, что считать устанешь. Но прошел месяц уединения, и рот переполнился словами, которые некому было высказать и неоткуда было взять чужих слов, смыкался мир молчанием, и стало пусто, словно выдуло все.
На крыльце тепло повадилась змея впитывать. Яру такое соседство не понравилось. Утром вышел, чуть не наступил на тугое, узорчатое тело. Топнул по порогу, змея швырнулась, цапнула в ногу, и окатило жаром.
Яр проглотил аспирин, укус замотал, воды напился. Сердце буксовало, одышка мучила, и страх потихоньку заползал через пару ранок на щиколотке, по нутру расходился. Когда-то с друзьями-выживальщиками и страйкболистами делали схроны, разбирались в видах разгрузочных рюкзаков, все знали про трекинговые ботинки и на Али-Экспрессе заказывали фонари, что джедайский меч – хоть кратеры на Луне освещай. Но в жизни в лесу это никак не могло пригодиться. Вот укусила змея – и всё. Рассыпался весь, как разваренная картофелина. Вдох-выдох. Яр вышел на улицу, закружилась над ним ель, закаруселила. Как во сне, корой руки обрастают, волосы дыбарём встают, иглами ежовыми топорщатся. Вдох-выдох. Медленно двинул Яр к дороге.
Шумело в ушах, шумел лес, морочьем расплясались вокруг цветные пятна. Солнце, садясь, слепило. Яр шатко остановился, зажмурился, и закружилась голова, открыл глаза, и резью вошел в них мир, солнце вычернелось. Куда идти – непонятно. Боднуло что-то в ногу, прижалось, затарахтело. Кошка микоевская, бесхвостая, отбегает на полметра, и вновь возвращается, мордой тычется. Так и вела всю дорогу, к стариковскому дому подталкивала. Облокотился Яр на забор, повалил его, и сам упал:
– Дед Микой, помоги! Меня змея укусила, лихорадит теперь. Думал, само пройдет, так нет. Таблетки не спасают, худо мне, как бы не сдохнуть.
– Что ж сразу-то не пришел? Вона как тебя лихоманка бьет, аж пот сыплет. Подымайся, пойдем в дом. Тяжелый ты какой, кряжий, как пень еловый.
Окатило новой волной жаркого озноба, изба перевернулась, рассыпалась на куски, треснула досками: то ли потолок, то ли половицы. Что-то шипело, трещал огонь, Яр одеревенел, рассохся и снова обмяк, открыл глаза. Дед прошел по нему веником сухой травы, кинул ее в печь, затем бубнил что-то в трубу самовара, глядела из угла икона среди травяных скруток. И все затихло. Смерклось все. Снился сон, гудел голосом в ушах:
