«Будешь с нами, будешь славен, по́д снегом, в норе глубокой, по весне под солнцем греться, чешуей шуршать по хвое, шелестеть сухим листом. Изменяться, извиваться, кожу сбрасывать весной. Хочешь? Будешь? Нас полюбишь? Станешь ли хозяин леса?»
Проснулся Яр на лавке, головой в красный угол, ногами в дверь. Дед в печке угли ворошит, головой качает:
– Мадо тебя чуть не забрал. Глянулся ты ему, значит. Ольховым листом надо укус лечить. В лесу осторожно надо ходить. Бережно. Ты там в гостях, мадо – дома.
– Прямо на крыльце ужалила.
– В избе свистишь что ли?
– Нет. Не знаю. Змеи же глухие.
– Это человек глухой. Не свисти в избе – гад не приползет. У него своя изба – под корнями, не хуже твоей.
– Дед Микой, что ты сделал? – Яр смотрел на ногу и не узнавал: опухоль сошла, кожа посветлела.
– А ты зачем приходил? То и сделал. Листы не снимай, меняй чаще на свежие, – и отвернулся от Яра, стал молоко процеживать, густое, пахучее. Достал из печи горшок, налил в кружку. – Молока поешь, да побольше.
Яр прилип потрескавшимися губами к миске. Топленое молоко, пенка как одеяло, и вкус необъяснимый.
– Никогда такого не пил. Козье?
– А ты у меня корову видел? Козье, черемуховое. Ешь, чтобы отрава уходила. Силы весновые цвет молоку отдает. А оно уж тебе. Мадо зиму проспал и только погреться вышел, а тут ты. Весь яд он на тебя извел, что зиму копил.
– Дед Микой, почему у тебя все кошки с обрубленными хвостами?
– Чтобы гадов не приманивали. Увидит мадо, что хвост вьется, подумает, что свои, приползет за кошкой в дом.
– Ты рубил?
– Нет, такие все сами были.
– Это кошка твоя меня привела.
– Знаю.
Кошка бодалась, головой в локоть врезалась, песнь пела.
Яр поблагодарил деда и пошёл к себе. Старик проводил его до забора.
– Не в добрый час ты из избы вышел, потому и мадо ужалил. Ты, вот что, приходи как-нибудь, потолкуем, – пожевал бороду, голубые глаза сощурил. – Знаешь же, что землю просто так не выбирают. Вообще не выбирают. Это земля сама зовет человека или гонит. Ты не думай: «что купил, то мое».
Яр пришел домой и два дня проспал. Сон от яви неотличим, снилось, что плыл по озеру, здешнему, ближнему, плыл, сети расставлял. Остановился у огромной, водорослями засохшими обмотанной коряги, что посреди озера торчит. Слышит голос:
– Почеши мне пятку, а то больно у меня нога длинная – не дотянуться.
– С ума схожу, – сам себе во сне Яр говорит.
– Чеши, не то утоплю, и стада моего рыбьего не получишь, будешь с моими пастись, тину жевать!
Яр подналег на весла, лопастями воду отпихивает, к берегу причаливает, а тот будто убегает, Яр его догоняет, а тот отступает. Выпрыгнул из лодки, поскользнулся, рухнул в мох лицом, перевернулся, глаза открыл и закружился хоровод деревьев, засосал Яра в зеленую воронку. Проснулся Яр в пустой избе, только дверь открыта, и оттуда лес глядит круглоглазый.
Взгляд леса тяжел, колюч, от него кожа у Яра чесалась, будто можжевеловым веником в бане отхлестали. Мало было утреннего глядения во все избяные окна, лес теперь говорил, разноголосицей расходился в ушах. То затихнет, то гвалтом обвалится, накроет словами, заставит отвечать. Хорошо, не слышит никто, никто не подумает, что пока Яр крышу чинил в доме, потекла крыша Ярова. Хорошо, что нет никого. А правда ли нет? Точно ли не слышит, не знает никто? Все от одиночества. Это голос в горле комом встает, затвердевает, нужно с кем-то говорить, человек, все-таки, хочешь-не хочешь, существо социальное. Успокаивал себя Яр, отвлекал, но с голосами справиться не просто. Не спасла тишина. Консервов в рюкзак побросал, пошел к Микою – разговоры разговаривать.
