– Даш, он другой. Он… Тебе просто нужно его увидеть, и ты сама поймёшь. Давай вместе как-нибудь сходим туда ещё раз?
– Да иди ты! Я даже не крещёная. Что я там забыла!
Мои аргументы иссякли. Несколько секунд мы обе молчали, потом она примиряющее спросила:
– Ладно, а зовут-то его как?
– Тимофей.
– А на кого похож?
– На… бога.
– Что, седовласый и с бородой?
– Нет, на другого бога, греческого.
– А, Аполлон, понятненько. Ну, с тобой всё ясно, подруга. Ты у нас втрескалась, значит, – Дашка картинно вздохнула, выключила музыку и заключила коротко. – Трындец.
Закончив болтать, я ещё долго сидела на кухне с мокрой головой. Её даже сушить не пришлось, высохла сама. Укладка, правда, получилась на любителя, но я ведь всё равно не планировала никуда идти. Прошлой ночью я спала всего три часа и сегодня хотела лечь пораньше.
Посмотрев на гору успокоительных лекарств, на этот раз я так и не выбрала ни одно, а выпила просто стакан воды и поднялась в спальню. И правда, зачем пичкать себя химией, если она всё равно не помогает.
В комнате было жарко и пахло чем-то затхлым. Открыв окно, я залезла под одеяло и закрыла глаза. Уставшее, гудящее тело вмиг расслабилось, отключаясь. А я, утонув во мраке, стала смотреть всё тот же, хорошо известный мне сон.
Начинается он всегда с того, что я просыпаюсь и нахожу себя не дома в своей кровати, а в спальне Роберта, но его рядом нет. За окнами темно. Я встаю, иду к двери практически на ощупь, спускаюсь на первый этаж. Там тоже темнота, только под дверью рабочего кабинета тускло мерцает дрожащий свет. Будто горят свечи.
Я толкаю дверь и захожу туда. Кляйн стоит у окна, спиной ко мне. В левой руке он держит подсвечник, в правой – какой-то кулёк. Я уже знаю, что в этом кульке, но пока ещё не вижу.
Услышав скрип петель, он поворачивается. Блики догорающих свечей освещают в темноте его лицо. Бледное, морщинистое, с серыми кругами под глазами. Завёрнутый в пелёнку ребёнок, которого он прижимает к себе, кряхтит, потом начинает плакать. От этого звука лицо старика искажается, как будто от боли. Он начинает укачивать «новорожденного». Хотя, правильнее будет сказать «нерождённого».
Гневно смотрит на меня:
– Лика, ты…
Ну давай, скажи, что я разбудила ребёнка. Я помню текст, он говорит то же самое уже которую ночь подряд.
– Ты опять разбудила нашего сына. Ты плохая мать. Ты обманула меня. Ты…
Обычно он говорит «Ты убила нас!». После этой фразы мне становится душно, будто кто-то сжал руки на моём горле. Он по-прежнему заботливо качает ребёнка, но его злые чёрные глаза душат меня. Я чувствую, что не могу сделать вдоха, в панике разворачиваюсь и бегу куда-то в темноте, натыкаясь на непонятные предметы и сшибая всё на своём пути. Но выхода нет. Я никак не могу найти дверь. А он преследует меня. Дышит в шею холодным воздухом и дрожащим голосом продолжает обвинять.
О боже, нет. Неужели сейчас это повторится снова. Моя спина покрывается капельками пота.
– Ты обманула меня, – говорит он ещё раз. – Ты…
Судорожно прервавшись, он открывает рот, и у меня внутри всё замирает. Но вдруг я слышу другой голос – спокойный, твёрдый, звучный. И произносит он совсем другие слова:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя и на земле, как на небе…
Такой знакомый, глубокий баритон. Он звучит сзади, за моей спиной. Роберт замолкает, ребёнок тоже перестаёт плакать, и даже свечи, как мне кажется, горят теперь более ровно, не отбрасывая чёрных острых теней на стены.
