Мы говорили. Говорили о Яре – и меня пугает эта мысль – как о мертвеце. Пили водку, которую я никогда не пила и никогда не пью, и вспоминали, каким он был.
Тук рассказывал своё, я – своё.
- Просто сволочь, - не сдержалась я, когда бутылка уже подходила к концу. – Тук, ну как можно таким быть? Из всех возможных вариантов он выбирает не то, что самый худший… А тот, что ещё хуже его.
Тук усмехнулся и закурил.
- Это у него всегда, - сказал он. Он в этот вечер относительно много говорил, хотя и видно было, что говорить не привык. – Его ещё душманы любили за то.
Я покачала головой. Мне было нечего сказать. К моему стыду, после всего того, что было между нами, я Яра, похоже, абсолютно не знала. И это было странно – не знала, но чувствовала его. Как бывает, когда не видишь, но касаешься пальцами. И теперь, когда его отобрали у меня насовсем, меня продолжали мучить фантомные боли, будто я лишилась руки.
Тук уложил меня спать у себя – уже наутро я протрезвел настолько, чтобы удивиться тому месту, в котором он жил. Дом он так и не отстроил – а если отстроил, то умудрился, видимо, потерять. Квартирка у него была небольшой, похожей на ту, в которой когда-то жил Яр. И Тук теперь жил в ней один.
Спрашивать я ничего не стала, потому что видела, что трезвый Тук не станет мне отвечать. Поблагодарила и молча отправилась домой.
Приняла душ и взялась за работу. Обида повисла в душе большим чёрным коконом, но отступила куда-то вглубь, так что я могла, наконец, сосредоточиться на работе.
И весь следующий месяц эта обида не девалась никуда – и наружу выходить тоже не хотела. Я почти физически ощущала приближение нового дня свиданий, до которого остаётся сейчас – когда я пишу дневник, ещё месяца два. И всё же до вчерашнего дня, когда я обнаружила эту чёртову куртку, моя уверенность в том, что я никуда не поеду, была абсолютно тверда.
Вечером заедут ребята забрать фотки. Можно будет снова напиться – и не этого прозрачного дерьма, а мартини или настоящего скотча, который, впрочем, я тоже обычно не пью. На выходные они собираются в Ниццу – но я не поеду. Я этот город не люблю. Именно поэтому на пятницу мы с Григорьевой договорились об интервью, которое должны показать по М-tv в понедельник.
Если смотреть объективно – у меня всё хорошо. И будет ещё лучше впереди. И я не собираюсь больше толкаться на кухне среди ЗЭКов и их жён. К чёрту тебя, Ярослав Толкунов.
19 апреля 1999 года.
Каждый раз, когда я думаю о Яре, меня охватывает злость.
Как правило, это случается, когда мне особенно хорошо — например, в Новый Год. Когда все вокруг веселятся и пьют — и особенно, если я сама тоже пью.
На самом деле я вру. Всё-таки злость приходит не всегда. Иногда просто что-то натягивается в груди — как мышцы во время тренировки. И всё равно хочется бить кулаком по стене.
Из-за этой куртки я думаю о Яре все последние дни. И хотя в пятницу я уже не пью, я думаю о нём и во время интервью.
Вопросы идут стандартным блоком.
— В эфире с нами скандально известный фотограф Яна Журавлёва.
Эти слова говорят всегда. Я не обижаюсь и не стесняюсь — мне даже смешно. Хорошо хоть имя Яра не называет никто — то ли боятся его, даже запертого в тюрьме, то ли предупреждает мой редактор из Men's Health.
Есть ещё одна фраза, которая звучит почти всегда — наверное, её не зададут только на центральном ТВ, но туда меня никто и не зовёт.
