Ребята с интересом уставились на простодушно улыбающегося крепыша.
– А я пойду в армию, в десантники.
Ребята пренебрежительно загоготали.
– Тоже мне, блин, достижение, и так всех забреют, кто не откосит.
Высокий красивый юноша не спускал с Люськи глаз, хотя и знал необузданный нрав ревнивца Мишки Сомова, ее фрэнда.
– Я в ГИТИС сдавать буду, на актерский, – сказал он и заслужил одобрительный взгляд красавицы.
– Мишка, подкрути-ка бандуру, – повелительно приказала она, и парень тут же врубил ее на полную катушку. – Покажу вам новинку, эксклюзив, еще никто не видел, – и она вступила в середину мгновенно образовавшегося вокруг нее круга, выдав танец экстра-класса: она вертелась как юла, ритмично разламывалась на части, плавно и томно скользила по кругу, распахнув свои огромные карие глаза и придав им откровенно-зазывающее выражение. Танец кончился. Бурно дыша, Люська плюхнулась на лавку.
Парни были в восторге, в экстазе, девчонки млели в завистливой истоме.
– Ребятки, нельзя ли потише, уже поздно, – попытался было урезонить их какой-то мужчина, но Люська только повела глазами в его сторону, и ребята угрожающе надвинулись на него, готовые по ее сигналу избить любого.
– Проваливай, папаша гребаный, пока цел.
– Люся, повелевай, какую судьбу ему готовишь?
Люська сжала кулак и показала большим пальцем вверх, что по древнеримским понятиям означало даровать жизнь. Ей было некогда, она трепалась по мобильнику, и потому была снисходительна.
– Повезло тебе, блин, топай до хазы к старушке своей.
Под гомерический хохот парней мужчина торопливо удалился, не ожидая от юнцов ничего хорошего, лишь бы унести ноги.
– Атас, ребята, он как бы в ДНД направился.
Люська закончила разговор и вскочила. – Пошли в парк, там актуальнее, – и компания дружно устремилась вслед за своей прекрасной предводительницей…
… Она стояла у окна на кухне и тихо плакала. А по стеклу медленно стекали капли, набежавшие от давно перекипевшего чайника, доносились до ее слуха голоса отца, его жены, плач брата из-за полуоткрытой двери. Из бабушкиной комнаты, заглушая споры, слышался дробный ритмичный стук швейной машинки, и так же медленно кружился над фонарем крупный снег, покрывая землю первым пушистым покрывалом, смутно белеющим в темноте надвигающейся ночи.
Голоса из соседней комнаты звучали все громче:
– «Ты до сих пор все в инженерах ходишь, а друг твой, с которым ты вместе учился когда-то, уже главный, и зарплата соответственно не как у тебя, многие в бизнес ушли, процветают, отпуска только за границей проводят, а мы?» – корил отца раздраженный голос мачехи.
– «Будет тебе, Инночка, лучше Толика уложи спать, ему давно пора, плачет ребенок, и потише, пожалуйста», – успокаивал ее расстроенный голос отца.
– «Что потише, я у себя дома уж и сказать ничего не могу, – сварливо огрызалась мачеха, – ты лучше свою доченьку-красавицу утихомирь, много на себя берет в последнее время. Да и мамаша твоя все про Светланочку вспоминает, все забыть ее никак не можете, а я мучиться должна тут с больным ребенком», – плаксиво зарыдал сменивший тембр голос Инны.
Люська напряженно вслушивалась, глаза ее сухо заблестели.
Стук машинки смолк, вышла бабушка. – «Все спорите, о мальчонке лучше побеспокойтесь, время позднее, а он все не спит, расстраивается из-за вас», – голос бабушки звучал с душевной болью. Плач усилился, перешел в надрывный, затяжной, истерически захлебывающийся крик.
