Я расхаживаю по спальне, повторяя свое заклинание.
Я не знаю его. Я не помню его. Я не могу верить ему.
Последняя фраза заставляет меня замереть на месте. Я еще раз внимательно смотрю на медальон в своей руке. Глубоко вздохнув, я открываю черную створку в форме сердца, достаю смятую бумажку и кладу ее на столик.
Потом начинаю рыскать по комнате в поисках того, что мне сейчас нужно, и нахожу все необходимое внутри прикроватной тумбочки.
Ручку и чистый лист бумаги.
Я кладу его рядом с пожелтевшей запиской, а потом медленно и тщательно вывожу два слова.
Мой взгляд мечется между двумя записками. Одна из них пожелтела и смялась от времени, чернила слегка полиняли от морской воды. А вторая – ровная, гладкая, написанная только сейчас. И я вижу то, что опасалась увидеть с самого начала.
Они совершенно идентичны.
Обе написаны моей рукой.
За ужином Хезер и Скотт пытаются вовлечь меня в общий разговор, но это им плохо удается. Мои мысли сосредоточены на чем-то совершенно ином.
А если точнее – на записке.
Записке, которую написала я сама.
Но зачем? Это тот вопрос, который беспокоит меня больше всего.
Адресовала я ее себе или кому-то другому?
Скорее, все-таки кому-то другому.
Потому что в противном случае подразумевается, что я заранее знала о предстоящей потере памяти, так ведь? Зачем же иначе мне писать напоминание себе, что я кому-то могу верить? Но я знаю, что это совершенно исключено. Никто не смог бы предсказать крушение самолета. Никто не мог предвидеть развитие у меня амнезии. Или же я успела нацарапать эту записку в самый последний момент, когда самолет уже камнем падал в океан? На всякий случай?
И кому – ему?
«Верь ему».
Мне в голову приходит только один человек. И как раз ему-то мне хочется сейчас верить меньше всего. Потому что тогда придется поверить всему, что он мне рассказал.
Что какие-то люди меня разыскивают.
Что я в опасности.
Что меня не было на борту самолета.
Нет. В это я поверить не могу.
В мире миллион тех, кто подпадает под понятие ему. А потому кажется совершенно надуманным и иррациональным предположение, что в записке идет речь именно об этом юноше.
Но уж если я действительно сама написала такую записку ей – то есть себе, то не должна ли теперь установить это с полной достоверностью?
После обеда я захожу в ванную при своей спальне и умываю лицо с помощью освежающего лосьона, который Хезер все же купила сегодня в том магазине. Еще в больнице Кияна научила меня следить за собой. Зубы следовало чистить, лицо умывать, грязь из-под ногтей вычищать. Меня до сих пор раздражает, что кому-то пришлось напоминать мне о вещах, которые подразумевались сами собой. Это же так логично. Так по-человечески просто.
Пришлось столько раз начинать все заново, что я уже сбилась со счета. А ведь у меня давно появилось ощущение, что я не из тех, кто сбивается со счета легко.
Под дверью спальни Коуди я замечаю полоску света. Слышны голоса. Их там трое. И, кажется, они спорят между собой.
За ужином Коуди предупредил родителей, что к нему придут школьные приятели.
Я щелкаю замком, открываю дверь и вижу, что Коуди с двумя другими мальчиками примерно его возраста расположились вокруг большой доски с глянцевой белой поверхностью. Она вся покрыта красными знаками, а Коуди держит в руке такого же цвета толстый фломастер.
Голоса мгновенно замолкают, когда все трое поворачиваются в мою сторону.
