Дядя с отцом не просто дружили. Им всегда было о чем поговорить и о чем поспорить, чему радоваться и о чем тосковать. Им всегда было о чем попросить и чем пожертвовать. Всегда.
Когда умер отец, дядя Лева, в высшей степени дисциплинированный и подтянутый офицер, утреннему бритью которого могла помешать только вселенская катастрофа, отпустил бороду. И молча проходил с этой бородой шесть недель.
Каждый день он ездил на кладбище. Садился на скамейку перед могилой брата и спрашивал:
– Ну почему ты так несправедлив ко мне, Рафо-джан? Это ты меня должен был похоронить! Ты! – так он каждый раз начинал свой спор с могилой брата.
Это продолжалось недолго. Дядя Лева ушел ровно через девять месяцев после смерти брата. День в день.
Я сел на ту же самую скамейку перед могилами родных рядом с кустом распустившихся роз и снова погрузился в воспоминания о том дне, когда я должен был быть с отцом, ожидая приезда кирпичей на дачу.
Вернувшись из Агверана и встретившись с встревоженными глазами матери, я сразу понял, что на этот раз дипломатия не сработала, и надежда на прощение унеслась с первыми дуновениями охлаждающего вечернего ереванского ветра. Мама кивнула в сторону гостиной:
– Проходи, он тебя ждет, – а сама задумчиво направилась в кухню.
– Присаживайся. Ну как там Агверан? – удивительно спокойно встретил меня отец. От неожиданности я замялся и не знал, что ответить. Все, что бы я ни сказал, было бы неуместно и несерьезно. – Садись, садись. Я тебе давно хотел одну историю рассказать про твоего деда Седрака.
«Неужели есть такие истории про моего деда, которые я не знаю», – подумал я.
– Это история, наверно, больше про меня, а не про деда, – продолжил отец и посмотрел вдаль, в окно, в сторону седой горы. – Твой дед Седрак служил, как ты знаешь, в штабе Закавказского военного округа. Штаб этот располагался в Тбилиси. Когда дед Седрак получил туда назначение и настал день отъезда, он собрал всю семью и дал каждому из нас наставления. На прощанье он поцеловал всех, погладил голову мне и моему брату Леве, закинул за спину вещмешок и ушел.
Дорога до Тбилиси могла занять до двух дней. Это сейчас можно доехать за несколько часов. А деду Седраку надо было добраться на запряженной лошадьми бричке до Айрума и только оттуда паровозом до Тбилиси. Через два дня он уже предстал перед своим начальством. Как офицер он сразу получил подъемные – две большие буханки хлеба из настоящей белой муки и четыре банки тушенки.
Осмотрев эти деликатесы того времени, он аккуратно положил их в свой вещевой мешок. Хлеб не помещался, и он завернул его в большой платок, перевязав узлом концы, и снова пошел на вокзал. Твой дед Седрак опять сел на паровоз до Айрума, а в Айруме пересел на попутный экипаж до Еревана. Весь этот путь туда и обратно он проделал в своих новых блестящих кирзовых сапогах, которыми успели до крови натереть ноги.
Отец прервал рассказ и перевел взгляд на меня. Я почувствовал ком у него в горле, и было видно, что ему трудно продолжать. Он не спеша налил минеральной воды из запотевшей бутылки в граненый хрустальный стакан, сделал пару глотков, поставил стакан перед собой и стал наблюдать, как пузырьки газа подымаются к поверхности воды.
– Перед нашим кварталом с домами, которые и домами назвать было нельзя, была колонка для воды. В этот день мы с друзьями играли на улице рядом с этой колонкой. Было жарко, а мы потные, но полные энергии и азарта бегали по всему кварталу. В какой-то момент я остановился, чтобы перевести дух, и увидел вдали сквозь расплавленный воздух деда Седрака, направляющегося к этой колонке. Твой дед, тяжело передвигая сапоги, подошел к колонке, остановился. На спине его был вещмешок, в руке большая завязанная узлом котомка с выглядывающими буханками хлеба.
