Дед устало несколько раз нажал на рычаг колонки – полилась вода. Он стал жадно пить. Потом он намочил платок и начал вытирать им лицо и шею. Я замер. Что-то непонятное удерживало меня от того, чтобы подбежать к нему. Твой дед взвалил на себя вещмешок, взял котомку с хлебом и пошел в сторону нашего дома.
Единственное, что впечаталось мне в память, это глубокие багровые следы, как вспаханная борозда, на его ладони. Наверно, от сдавливающей тесемки вещмешка, которую он не отпускал двое суток. Я стоял и смотрел, как твой дед медленно удаляется в сторону нашего дома. Меня окликнули ребята, кто-то дернул за рукав, и наша возня на пыльной, жаркой улице продолжилась.
Отец устало вздохнул, но через пару мгновений продолжил:
– Уже вечером, наигравшись, я пошел домой, уверенный в том, что увижу деда дома. Но оказалось, что он пробыл дома недолго, передал бабушке хлеб и тушенку и снова поехал в свою часть. А я не успел даже обнять его. Вот так.
Отец сделал еще пару глотков воды, поставил стакан на стол и посмотрел мне прямо в глаза.
– Сейчас, через пятьдесят лет, единственное, о чем я жалею в жизни, что в тот день не подбежал к нему и не обнял его.
Отец старался спокойно закончить историю, но голос его начал дрожать, на глазах проступила тяжелая влага. Он поднялся и ушел, а я остался один в комнате. Один.
Я всегда и боялся, и уважал отца. Но в тот вечер, после рассказанной им истории, когда отец оставил меня одного в комнате с открытым окном и недопитым стаканом воды, что-то во мне произошло. Что-то пронзительное и большое. Может, именно тогда я осознал. Осознал, что каждое мгновенье, проведенное с родными людьми на земле, не имеет цены. Они бесценны, потому что безвозвратны.
Под розовым кустом был небольшой холмик осыпавшихся лепестков. Я нагнулся, взял их вспотевшей ладонью и стал разглядывать их иссушенную плоть.
В моей жизни еще многое будет, но есть что-то, что уже не вернуть никогда. Это слово «никогда»… Никогда – как темная и бездонная пугающая пропасть.
Я перевернул ладонь, и лепестки, кружа, стали возвращаться на землю. Странно: когда умер отец, это ощущение «никогда» у меня изменилось. Страх перед темной бездной сменился уверенным спокойствием. Объяснимым спокойствием.
Мой взгляд скользит по мраморным плитам надгробий: дед Седрак, бабушка Астхик, мой отец Рафик, дядя Лева и его жена Нева. И мой брат… Арман.
У меня уже давно нет этого детского страха смерти. Может, потому, что мы делаем все, чтобы жизнь продолжалась в родных именах, в новых надеждах – в моем сыне Рафике, в моем брате Мураде, в моих племянницах Лене и Неве, в моем племяннике Леве…
Через полвека после того как янычары увели в вечность того невинного ребенка с его матерью, оставив во дворе окровавленное тело его отца, жизнь и этого мальчика продолжилась. Она продолжилась во мне и в моем имени – Андраник.
Вот они все – ушедшие навсегда. Они рядом, они вместе, они там, куда Вселенная когда-нибудь позовет и меня. А они… они, наверно, терпеливо ждут меня. Это хорошо, когда тебя ждут, терпеливо ждут. Я улыбнулся.
Или когда есть тот, кто тебя проводит туда. То, о чем так сокрушался дядя Лева.
Я сидел на скамейке кладбища. Мне было спокойно.
Шесть дней пролетели как один. За шесть дней Бог создал мир. Порой нам не хватает целой жизни, чтобы создать мир хотя бы у себя в душе.
Снова знойная дорога в аэропорт, выжженные солнцем кусты, нескладные ряды торговых лотков. Крепкие объятия братьев перед скучающим работником контроля, поглядывающим на небольшой портфель на моем плече.
