Ворон как-то разом сник, забоялся быть брошенным на произвол судьбы, темные глазки-бисеринки, как от слез, засеребрились, сощурились. Покорилось-таки птичье сердце, доверилось человеку.
– Сразу бы так, а то – кидаться! Больно, вообще-то. Вон какой клюв отрастил! – впервые за много лет по-настоящему искренне улыбнулся Дин, ощущая неестественную легкость и безоблачность на душе, точно говорил с ребенком, а не с птицей. Потом протянул тому руку ладонью вверх в знак добрых намерений. Ворон сначала отпятился, напыжился оперенным шариком, не без гордыни смотря на чужака, а затем осторожненько подошел, не больно клюнул в безымянный палец, каркнул и потряс хвостом – «могу тебе доверять». – Домой пошли скорее – отогреваться и ранки твои осматривать-заделывать, – и спросил голосом завзятого ветеринара-орнитолога: – Давно на морозе-то сидишь? Голодный, конечно же?.. Крыло-то свое где так обжог? В пепле лежалом извалял небось, а?
«Кар!.. Кар-р…» – подтвердил ворон.
Дин аккуратно вытащил птицу из-под корней, упрятал под курткой, застегнул молнию до середины, чтобы могла дышать. Придерживая снизу для подстраховки, схватился за санки, сказал приподнято:
– Остроклювом теперь зваться будешь. Больно уж наточенный клюв-то у тебя! Как у кирки, честное слово! – и добавил требовательно: – Безымянным больше не полетаешь, раз уж со мной теперь. В доме у меня такие порядки, друг: без имен только столы да стулья. Так что хочешь ты или нет, а с кличкой своей придется смириться. Такая вот наука. Все понял? Повторять не нужно?
«Кар!» – загашенным кличем отозвался тот.
– Ну, на том, стало быть, и договорились…
Часик-полтора бездорожья, и с божьей помощью добрались до дома.
Первым делом, забыв про волчью тушу, пополнение запасов воды, Дин уложил на стол птицу и внимательно осмотрел увечья. Тут и запущенные ссадины, и царапины, и нешуточные ожоги – некоторые уже начинали подгнивать. Требовались решительные меры, но без нужных лекарств чуда не сотворить, а Дин – не Господь Бог. Из того, что имелось в загашнике, – лишь кусок марли да нищенский моток бинта. Ни антисептиков, ни мазей – ни хрена. Самому-то, случись чего, укус обработать нечем, а уж птице – и подавно. И вот краеугольный вопрос, ставящий в тупик: где доставать медикаменты – такую поныне драгоценность? Столько проложено троп, а все ведут в одно и то же – в бескрайние бесплодные дебри. Плутать по ним можно месяцами и вернуться ни с чем. А ведь обещался помочь! Соврал, получается? Обида на себя защемила Дину сердце. Как же это противно, когда не можешь оправдать надежд тех, кто полностью от тебя зависим…
«Пока еще светло, опять пойду тем же маршрутом, что и утром. Дойду до конца. Может, чего увижу… – поразмыслил Дин, не различая иных путевых вариантов, – выбора все равно нет…»
И, весь серый, как надгробие, неузнаваемый, переживая, – Остроклюву:
– Тебе надо продержаться до моего прихода. Слышишь? Я добуду лекарства. Честное слово! Только дождись!.. – как смог промыл ранки, перебинтовал ожоги, осторожно перенес ворона на раскладушку: – Я оставлю тебе впрок еды и воды. Обязательно подкрепись, хорошо?..
Остроклюв, будто мягкая игрушка, безучастно лежал, часто вздрагивал от непрекращающихся страданий, судорожно загибал коготки, по-жабьи раздувал зоб в заостренных антрацитовых перьях, зарывался раскрытым клювом в пружины. Совсем плохой. Слабел с каждой минутой. Поторапливаться бы уже…
