Интересно, мать приходила в больницу, пока Тео лежала в коме? Стояла у кровати, заламывая руки? Может быть, да. А может быть, нет. Тео не знала, какой ответ ей нравится больше.
— … не должны напрягаться. Просто лежите. Вам требуется полный покой…
С некоторым изумлением Тео поняла, что мужской голос что-то говорит. Звук то наплывал, то удалялся, как плохо настроенное радио на границе слышимости. Тео напряглась и тяжко, с усилием, перекатила голову так, чтобы смотреть вбок. Теперь она видела говорившего. Тощий, как швабра, старичок сидел на стуле, прижимая к себе пузатый саквояж. Да, именно саквояж. Не чемоданчик, не сумку, не контейнер. Кожаный саквояж с медной защелкой, в котором угадывалось что-то громоздкое и угловатое, буграми вспучивающие тонкие стенки.
Старичок был странный. Костюм-тройка с гобеленовым ярким жилетом, пенсне и тонкая козлиная эспаньолка — он словно сошел с литографий девятнадцатого века. И стул был странный. Кругленький и ладный, он раскорячился на выгнутых ножках, ослепляя глаза частыми полосами и розочками обивки.
А чуть дальше, в углу, стояла странная тумбочка. И висели странные шторы.
Неужели бывают больницы, стилизованные под викторианскую Англию? Допустим, что бывают. Но медицинская страховка Тео такой экзотики точно не покрывала. И Тео не уверена, что хотела бы… Где аппаратура? Если она была в коме, или даже просто без сознания, должны ведь быть все эти пищащие, подмигивающие огоньками датчики, отслеживающие давление, сердцебиение, мозговые волны или что они там отслеживают…
— Гх.. Мф.. Хд.. — захрипела, ворочая одеревеневшим языком Тео. Старичок тут же сорвался с места, метнулся к тумбочке и вернулся с высоким стаканом.
— Вот, попейте, — он бережно приподнял Тео голову и поднес к ее губам узкую кромку стекла. Тео попыталась сделать глоток. Зубы неуклюже лязгнули о стакан, по подбородку потекло холодное и щекотное. Отчаянно напрягая челюсть, Тео поплотнее сомкнула губы, и вода наконец-то пошла куда надо. Холодная, чуть кисловатая, с резким привкусом мяты и цедры, она наполнила рот, смывая липкую горечь налета. Тео пила, жадно захлебываясь, — так, словно не видела воды несколько дней.
А может, и не видела. Кто знает.
— Все, все, хватит. Излишества вам вредны, — старичок мягко, но решительно отнял стакан и промокнул подбородок и шею Тео крохотным вышитым полотенечком. — Теперь вам получше?
— Да, — наконец-то смогла выдавить из себя Тео. — Да. Где я?
— Вы у себя дома. Не волнуйтесь, дорогая, все в полном порядке. Мэри уже зовет госпожу Дюваль, сейчас ваша милейшая бабушка будет здесь…
Дома? Бабушка? Мэри? Кто, что, что это?! Тео забилась на кровати, бессильно упираясь пятками в матрас, привстала, в последнем усилии охватив взглядом комнату — обшитые деревом стены, секретер у окна, тяжеленный пузатый комод... Это не ее дом! Неправда! Не может быть, что за чушь, вы врете! Тео распахнула рот, но из горла донесся только придушенный хрип. А потом она потеряла сознание.
Когда Тео очнулась, у кровати собрался целый консилиум. К ветхому старичку присоединилась такая же древняя старушка. Но если старичок казался слепленным из тонких веточек, то старушка была сварена из арматуры. Выцветшие глаза смотрели внимательно и цепко — как у оценщика в ломбарде. За старушкой маячил высокий юноша в клетчатом жилете. Такие закрученные кверху тонкие усики Тео видел только в кино и на ретрофотографиях. Кажется, юноша чем-то их смазывал, придавая глянцевую прочность и стеклянный неживой блеск.
