Неформат - страница 76

победительно заявляя, что экономить можно на всём, кроме материальной памяти о былой

жизни. На тех фотографиях отец неизменно хранил умное, с восточной хитринкой выражение

лица, а мать всегда улыбалась лёгкой, как бы вполсилы улыбкой – и Ляле всё время чудилось, что

фотокарточку слишком рано извлекли из проявителя и что, подержи неведомый лаборант бумагу

в растворе проявителя чуть дольше, – улыбка на лице Валентины получилась бы шире, теплее и

душевнее. Но жизнь, этот странный уличный фотограф, снова и снова слишком скоро вынимала

этот незавершённый, полупроявленный образ её матери из ванночки с прозрачной жидкостью,

резко отдающей химикатами, и Ляля, в который раз досадливо передёрнув плечами, торопилась

оторваться от этого несовершенного лика и с удовольствием впивалась глазами в другие снимки,

где сама она, хохоча во весь рот, ещё дошкольницей, с длинными чёрными волосами, восседала

на шее у отца.

Повзрослев, она даже изобрела для себя рабочую метафору того, что стояло за

фотографическим образом каждого из них. Мать – это всегда символ туманного росистого утра,

прохладно-спокойного и как бы томящегося в ожидании восхода с востока яркого, жаркого

солнца. Отец, напротив, образ прошедшего, но ещё не завершённого дня, исполненного

сознанием всего, что успело случиться – летний тёплый луг на закате, излучина широкой,

респектабельной, уверенной в своём течении реки, быть может заслужившей даже упоминания

на страницах школьного учебника по истории в связи с древними битвами или прочими

пертурбациями в жизни человечества. И, наконец, она сама, Ляля, как жаркий, знойный полдень с

громким пением птиц в ослепительной вышине безоблачного летнего неба.

А теперь, по мере приближения встречи в пятницу, она всё больше ощущала какую-то

необъяснимую неловкость при мысли, что он увидит другую, неявную сторону её жизни. Ляле

вдруг захотелось спрятать своих родителей подальше от его взора, или, по крайней мере, как-то

извинительно отшутиться перед ним за то, что они такие – совсем на него непохожие и, скорее

всего, даже в чем-то нелепые, учитывая его странную, не от мира сего, оптику. Может быть, она

стала смотреть на себя и свою семью отстранённо, его глазами? Как смотришь на свою детскую

комнату, куда возвращаешься перед первым сентября после долгого трёхмесячного странствия по

морским курортам и санаториям, когда всё в комнате тебе кажется и мило-знакомым, и

одновременно глупым.

«Я что, стала совсем похожа на него?» Сон не шёл именно из-за тянущего душу

беспокойства и необъяснимой неловкости, и Ляля внимательно, немигающим взором смотрела

на потолок спальни, будто рассчитывая найти там ответ. «Может, я чересчур с ним сблизилась? И

начинаю думать и смотреть на мир так же, как он? Говорят, что супруги, долго прожив друг с

другом, становятся даже внешне похожи. Может, в силу физиологии? Обмен гормонами, всякими

там эпителиями слизистой оболочки? Проникновение друг в друга? Проникновение… да уж…

Глубже не бывает. Особенно после сегодняшнего…» Они дошли до очередного «блюда» в

заветной книге – что-то этакое «африканское». Недаром называется «а ля негресс». Ляля

вспомнила, как сегодня, прежде чем повести Вадима в спальню, она заставила его закрыть глаза

и, быстро раздевшись и стараясь не шуметь, надела на лицо устрашающую маску с ядовито-

тропическими мазками красок – сувенир, который отцу привёз сослуживец то ли с Мадагаскара,