Скрывшись в своей комнате, я перво-наперво вытаскиваю из штанов газеты и замираю, держа их в руках. Я понимаю, что их нужно спрятать. Но куда?! Я никогда ничего не прятала. Под кровать, наверное, глупо? За гобелен?
Я кручусь на месте.
Хорошо, я прикрыла дверь между спальней и будуаром.
— Карин!
Я прячу газеты в единственное место, которое пришло мне на ум — под кровать. И сажусь.
— Мама? Ужин закончен? — спрашиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Как всё прошло?
Под юбкой же газет не видно, правда?
— Карин, ты не была в своей комнате? Почему ты до сих пор в платье? Где ты была? — мама сыплет неудобными вопросами.
Она поняла, что я сбегала?!
Да нет, не могла.
— Я была в своей детской, — говорю я первое, что приходит на ум.
— Бегала обнимать своего зайца? — настороженность уходит, мама вздыхает и даже по-доброму улыбается.
— Угу, — какое хорошее объяснение она придумала.
Мама подходит ко мне, и я смотрю на неё снизу вверх.
Неужели нет способа докричаться? Если я расскажу, что вернулась из будущего, меня начнут лечить как душевнобольную. То, что я стану певицей, родители тоже не примут — это не серьёзно, у меня нет слуха, голоса, и ещё тысяча бессмысленных причин.
Сказать, что буду самостоятельной? Мама придёт в ужас, потому что по её мнению за женщину должен думать мужчина, сперва отец, затем муж.
Интересно, а когда-нибудь потом, когда я стану той, кем мечтаю быть, они смогут принять мою правду?
— Карин, — вздыхает мама, садится рядом со мной и обнимает
Я опускаю голову ей на плечо:
— Да?
— Повернись, я расстегну, — мама гладит меня по спине и снова целует в лоб.
Даже не ругает за выходку с пением…
Мама меня любит. Какой ещё девушке мама будет заменять горничную? А всё, что я собираюсь сделать в ответ на её любовь, это заставить волноваться, и от этого горько. Горько от того, что при всей её любви нас ждёт противостояние.
Я послушно поворачиваюсь — миг воцарившейся идилии драгоценен.
И лишь когда с меня спадает платье, я вспоминаю, что у меня в декольте деньги, и я их ещё не перепрятала. Купюры лежат в белье под нижней сорочкой, а вот платок с мелочью падает мне на колени, и мама его видит.
— Что это, Карин? — мама протягивает руку.
— Это… подарок.
Если объяснить моё нежелание выходить за Берта любовью к другому… По крайней мере это мама точно поймёт.
— Карин?! — она всматривается в моё лицо.
Я стискиваю платок и, вывернувшись из её объятий, вскакиваю:
— Да! И что? Он такой замечательный! Он настоящий! Не то что Берт. И я люблю его!
Маме больше не до платка, но, кажется, я на ровном месте создала себе очень большие проблемы.
Мне не нравится лгать, но сказать правду страшнее. Вот когда-нибудь позже, когда я не буду так уязвима, как сейчас…
— Карин, как ты могла? Мы с папой заботимся о тебе, думаем о твоём будущем, а ты… Ты же была такой хорошей девочкой, как ты могла влюбиться?
— А что, хорошие девочки не влюбляются?
— Ты забыла, как закончила кузина Эмилен? Дай сюда! — мама встаёт и протягивает руку, требуя отдать платок.
Она ни на мгновение не усомнилась, что я подчинюсь.
Но я лишь крепче стискиваю свои гроши.
— Закончила? Мама, но кузина, насколько я помню, жива и отнюдь не бедствует. Всё, что она потеряла — это приглашения на праздники, и, знаешь, невелика потеря. Может, она счастлива? Как насчёт того, чтобы тайком навестить кузину и спросить у неё самой?
— Карин, ты сошла с ума.
