Больше ничего не было: ни огня, ни звезд, ни звука, только непроницаемое стекло мрака, который, если долго вглядываться в него, начинал клубиться. И снова – зловещий раскатистый выстрел.
Я больше не размышлял и бросился к одежде, то и дело прислушиваясь к призрачной тишине башни, в которой среди размеренного шума работающего затемнения для светового пятна маяка так высоко перед сигнальной башней, что я обычно не обращал на него внимания, вдруг раздалось как будто тиканье дракона смерти. То есть папа обратил мое внимание на подобное перед смертью бабушки.
Внезапно я услышал разговор, когда уже вышел, и это был голос Ольриха, который нес вахту на башне, и мне сразу стало ясно, что Ольрих в своей сторожке стоит у телефона и разговаривает с радиостанцией в Куксхафене или с хозяином отеля. На самом деле обычно звонили только рано утром, чтобы узнать у Ольриха, не обнаружено ли чего на ваттах или около Шархёрна и есть ли смысл выезжать. Сквозь старые толстые половицы слова доносились неразборчиво, но напряжение обострило мой слух, и я понял, что речь идет о пароходе, налетевшем на шархёрнский риф.
Меня пробрала дрожь. Я вспомнил страшные истории, которые Ольрих рассказывал вечером о пропавших кораблях и погибших моряках.
И только теперь я подумал об Алексе, своем шпице, и предположил, что, наверное, он остался у Ольриха, привлеченный запахом воловьих кишок. Теперь, ощутив себя одиноким и покинутым, я с горечью расценил это как измену, хотя вечером сам позволил ему остаться.
Я также заметил, что перемещаюсь в полной темноте, словно кошка. Я включил свет, с удивлением оглядел выцветшую дедовскую мебель, обтянутую плюшем, нашел пропавшие тапочки, но быстро надел свои башмаки, снова выключил свет и решительно вышел в мрачный, затхлый коридор, где мне навстречу бросился Алекс, повизгивая и облизывая руки, путаясь в ногах. Он чуял, что произошло что-то необыкновенное, а в этом случае даже собачья душа знает, где ее место.
Торопливо мы преодолели узкие повороты лестницы. Изо всех проемов в стене, мимо которых я пробегал, стекленел черный туман. Когда я заметил свет в сторожке Ольриха, то замедлил шаги, но наверху больше никто не разговаривал. Не раздумывая, я вошел к Ольриху.
Смотритель маяка невозмутимо сидел на своем табурете. Во рту он держал свисток и читал измятую газету. Было уютно и тепло. Помещение освещал горевший вверху огонь маяка.
– Что это творится снаружи?! – вскричал я, чуть не поперхнувшись.
– Пароход «Бозамба» местерской линии сидит на мели, четыре тысячи тонн, идет от западного побережья Африки, товары и пассажиры, – ответил Ольрих.
– А выстрелы?
– Условный сигнал бедствия. Он сидит в мелком рыхлом песке и при плотном тумане, малыш, и поскольку у Шархёрна постоянный небольшой прибой, то он может просто перевернуться килем вверх.
В этот момент Алекс громко залаял, и в дверь вошел запыхавшийся господин сенатор Хуземанг, повторив:
– Килем вверх? Опрокинется?
Смотритель маяка немного выпрямил свою длинную спину, словно собирался встать по стойке смирно.
– Волны, господин сенатор, размывают грунт под ним с носа и кормы, поэтому он может переломиться пополам.
– Но люди, Ольрих, почему мы все еще сидим здесь?!
Сенатор был вне себя, но Ольрих спокойно скользнул взглядом по его изысканным домашним туфлям.
– Открытые ватты, господин сенатор, в туман – это не асфальт для спасательной команды. Я хочу сказать, это мелководье. Плавучим маякам «Эльба-2» и «Эльба-3» нужно еще повкалывать. Также и буксиры из Куксхафена в пути. Через полтора часа будут здесь. Сообщение о координатах передано.
