Не узнанный никем бывший Отец Владимир скользнул за ними. Людской ропот остался за спиной. В храме было тихо и голо. Там, где висела икона Богоматери, краснел бумажный лозунг: «Религия – опиум для народа». Следом за комсюками он стал подниматься по крепким дубовым ступеням на колокольню. Тот из молодых, что был в кожанке, достал складень, чтобы перерезать пеньку, когда колокол-хозяин зависнет над пустотой.
– Не тревожь хозяина! – угрюмо сказал он. И в сей миг снова ощутил себя служителем храма, опять стал Отцом Владимиром.
Оба недоуменно переглянулись.
– Какого хозяина?
– Не троньте колокола. Они вам не мешают творить безверие.
– А ты что за опиум! – возмутился в кожанке. – Катись отседова, пока по ушам не получил!
– Господи, прости меня грешного! – забывший трехперстие, он истово и в последний раз в жизни перекрестился и шагнул к порушителю. Тот не дрогнул, только чуть попятился, открыл складень, призвал товарища:
– Сенька!
Борьбы не было. Бывший поп легко сграбастал хлипкого безбожника, и, не дав тому взмахнуть ножом, выкинул его в голый оконный проем. Второго, прыгнувшего ему на спину, отряхнул на пол, зарычал на него, ровно раненый медведь. Тот покатился по крутой лесенке.
Спустившись вниз, Отец Владимир оглядел застывшую в ужасе толпу. В могильной тишине по-заячьи вскрикивал Сенька, склонившийся над телом товарища.
– И поиде Господь Бог очи имати от солнца, и оставил Адама единого, лежаща на земле, – провозгласил с паперти Отец Владимир.
Тут его и признали.
– Батюшка! – ахнули, сдвинулись к паперти.
– Прииде же окоянный Сотона ко Адаму и измаза его калом и тиною и возгрями!
Начальник милиции отстегнул маузер и, раздвигая толпу, двинулся к нему. И тогда он бросил своей бывшей пастве прощальное:
– Поем Воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши!..– и почти безо всякого перехода, обратился к приблизившемуся представителю власти: – Вот он – я! Бери последнего священнослужителя!..
Ивана вызвали поздним вечером. Следователь, с тонкой шеей и длинными руками, спросил фамилию, имя, отчество. Заполнял протокол медленно и очень разборчиво. Протянул Ивану:
– Подпиши.
Иван тут же вознамерился подписать, но тот остановил его:
– Прочитай сначала, обормот.
«Обормот» прозвучало вдруг для Ивана музыкой, разорвало казенную нудность, и он, помимо воли, расплылся в улыбке. И следователь улыбнулся, голова его при этом склонилась на бок, ровно бы он дал отдых шее.
Иван прочитал. Все было написано правильно. Расписался. Спросил:
– А когда меня судить будут?
– В зону захотел? – в голосе следователя опять прозвучала усмешка.
– Нет. Суд оправдает.
– А на меня не надеешься?
– Нет, – не решился соврать Иван.
– Домой готовься послезавтра. Нашли бархат, а шелк уплыл.
Иван даже растерялся от такой великой неожиданности. Сердце заколотилось так, что, кажется, самому стало слышно. Какие-то слова рвались наружу – «спасибо» или другие похожие, но вдруг напугался до конца поверить и напугался неверием спугнуть ясную надежду. А улыбка так и ползла по лицу; и вовсе не в такт ей, не шибко понимая, о чем говорит, спросил по-деловому:
– Где нашли-то?
– Много знать будешь – такой же, как я, станешь.
– Может, вы меня сейчас отпустите?
– Подождешь. Завтра привезут Камаляна, я и побеседую с ним при тебе.
– Так это Камалян украл материал? – спросил он.
– Он и его сожительница.
Вот это было в самое темечко. Иван мысленно охнул, все его естество запротестовало: нет, нет! Не может быть, чтобы Ящерка – тоже! Или она нарочно заволокла его к тем дубкам? Неужели все ее слова были актерством?..
