И всегда-то Кнуд с Йоханною были вместе возле бузинного куста и под ивою, и маленькая девочка распевала прелестные песни голоском, похожим на серебряный колокольчик; у Кнуда же совсем не было слуха, но он знал слова, а это уже кое-что. Жители Кёге останавливались и слушали, как пела Йоханна, даже супруга торговца скобяными изделиями. «Славный у нее голосок, у этой малютки!» – говаривала она.
То были благословенные дни, но им не суждено было длиться вечно. Соседи расстались; у маленькой девочки умерла мать, отец собирался жениться в Копенгагене и подыскал себе там занятие; он устроился в одно место посыльным, это считалось очень доходной должностью. Соседи расстались со слезами на глазах, особенно плакали дети; однако старики обещались писать друг другу по меньшей мере раз в год. Кнуда отдали учиться сапожному ремеслу, ведь нельзя же, чтобы этакий долговязый парень и дальше шатался без дела! А там его и конфирмовали!
О, до чего же ему хотелось в этот торжественный день отправиться в Копенгаген и повидать Йоханночку, но он туда не отправился, он вообще там никогда не был, хотя это всего в пяти милях от Кёге; он видел лишь в ясную погоду башни на той стороне залива, а в день конфирмации явственно разглядел, как на соборе Богоматери сияет золотой крест.
Ах, как он скучал по Йоханне! Помнит ли она его? Ну а как же! Под Рождество родители Кнуда получили письмо от ее отца, в Копенгагене им жилось припеваючи, а Йоханну с ее красивым голосом ожидало большое будущее; ее взяли в «Комедию», ту, где поют; и она заработала уже толику денег, из них она посылает дорогим соседям в Кёге целый ригсдалер, чтобы они побаловали себя рождественским вечером; пускай выпьют за ее здоровье, приписала она собственноручно в конце письма, а еще там было: «Дружеский поклон Кнуду!»
Все плакали, хотя то были такие приятные вести, ну да это они на радостях. Каждый божий день думал он о Йоханне, а теперь убедился, что и она о нем тоже думала, и по мере того, как приближался тот день, когда он должен был сделаться подмастерьем, ему все яснее становилось, что Йоханну он любит крепко и что она должна стать его женушкой; и на губах у него играла улыбка, и он еще проворнее продергивал дратву, в то время как нога его натягивала ремень; он проткнул себе шилом палец, но даже не обратил на это внимания. Он вовсе не собирается молчать, как те медовые коврижки, эту историю он намотал на ус.
И вот он стал подмастерьем и затянул котомку. Наконец-то он впервые в жизни попадет в Копенгаген, он уже сговорился там с одним мастером. То-то удивится и обрадуется Йоханна! Ей теперь семнадцать, а ему девятнадцать.
Он хотел было купить ей в Кёге золотое кольцо, но сообразил, что в Копенгагене кольца наверняка покрасивее; и вот он простился со стариками-родителями и бодро пустился в путь, пешком, в осеннюю непогодь; с деревьев падали листья; промокнув до костей, добрался он до большого Копенгагена и до своего мастера.
В первое же воскресенье он решил навестить отца Йоханны. Были надеты новое платье и купленная в Кёге новая шляпа, она была Кнуду очень к лицу – до этого он неизменно ходил в фуражке. И он нашел тот дом, который искал, и поднялся наверх по длинной-предлинной лестнице; у него прямо голова пошла кругом, и как это люди помещаются друг над дружкою в этом огромном городе.
В гостиной все обличало достаток, и отец Йоханны встретил его приветливо; для жены его Кнуд был человек посторонний, однако же она подала ему руку – и кофе.
