– Где Дарима? – спросил Мунго.
Гамины продолжали смеяться, что-то быстро говорили по-своему.
– Верните людям их скот, – тише, сдержаннее сказал Мунго.
Тогда один из гаминов приблизился к Мунго и хлестнул его поперек лица тонкой витой нагайкой. Взбухла синяя полоса от лба к подбородку.
После длинной паузы в одно мгновение прозвучали пять выстрелов – в обеих руках Мунго по маузеру, стволы дымятся. Тихо. Только четверо гаминов медленно сползали с седел, а пятый, видимо раненный, крича что-то длинное, заячье, уносился прочь. Мунго пустился вслед за ним. Он гнал его по степи словно волка, а потом, выбрав какое-то, инстинктом учуянное мгновение, остановил коня, вскинул руку, выстрелил – и пятый повалился с седла.
Мунго объехал отару баранов, крикнул что-то гортанное коням и погнал их в обратную сторону.
Поздний вечер. Мунго подогнал отару и табун кобылиц к поляне, на которой так и стояли старики, женщины, мужчины и дети – на коленях, со связанными за спиной руками. Мунго медленно ездил на своем скакуне между связанными людьми и кричал:
– Жалкие трусы! Сами не могли за себя заступиться?! Тех было пятеро, а вас сколько?! Отдали Дариму?! Ну?! Мужчины! Вы рождены в юртах, умереть должны в поле. Что молчите?! Ах?! Мунго вас освободит, да?! Кто пойдет сейчас со мной за Даримой?!
Молчат люди. Белый от гнева Мунго еле сдерживает коня.
– Ну?
– У тебя нет детей, Мунго, – говорит один из мужчин.
– Ваши дети будут такими же рабами, как и вы! Освобождайте сами себя!
И повернув коня, Мунго понесся в горы, к юрте, где жила Дарима с матерью.
Возле юрты он спешился, отбросил полог. Увидел у себя под ногами маленькую сережку, гранатовую, – словно капелька крови. Оглядел сережку, почистил ее от пыли, продел в мочку левого уха, шагнул в юрту, позвал тихо:
– Мама.
Никто не ответил ему.
– Не отчаивайтесь, мама, я найду нашу Дариму.
Никто не ответил ему. Мунго запалил фитиль, осветил юрту и попятился: возле очага лежала убитая старуха и, оскалившись, глядела широко открытыми глазами на иконописного Будду.
Мунго вышел из юрты, долго стоял возле коня и незряче смотрел вниз, на поляну, где стояли люди на коленях со связанными руками, потом он вспрыгнул в седло, на всем скаку спустился вниз, не слезая с коня, острыми и точными ударами сабли перерезал веревки мужчинам и умчался в горы, в тугую багрово-синюю сумеречную темноту.
ПОЕЗД ОСТАНОВИЛСЯ НА ХАРБИНСКОМ ВОКЗАЛЕ.
Ах, Харбин, Харбин двадцать первого года! Кого здесь не было – русские академики, эмигрировавшие из Петербурга, ютились в одних подвалах с артистами Москвы и Киева; молодые физики снимали мансарды вместе с большими художниками, жили впроголодь, питались подаяниями спекулянтов, которые и тут, в далеком Китае, быстро акклиматизировались, сняли себе особняки, купили тупорылые американские машины и разъезжали от китайского банка к американскому, от французского консульства к эмигрантскому русскому посольству – и всюду лихо и быстро делали свои дела. А дела у них одни: перевести в зеленое долларовое золото российскую николаевскую, керенскую и колчаковскую дребедень.
Здесь же, в Харбине, можно было встретить на улицах тысячи штатских, но с такой военной выправкой, что было ясно – эти люди только ждут сигнала, когда же взяться за оружие.
И казалось, что здесь, в этом китайском городе, громадном, разросшемся за последние десять лет, европейцев больше, чем местных. И это не было обманчивым первым впечатлением. Когда приходил поезд и из вагонов выходили люди, казалось, сюда, в Азию, приехала Европа.
