Немецкий дом - страница 28

Кроме нескольких служителей, в просторном фойе никого не осталось. Ева вошла. Пучок у нее скособочился, грудь болела, она задыхалась. Трижды прозвенел электрический гонг. Начали закрывать двери зала заседаний. Несколько человек, не попавших в зал, топтались у входа. Двое дежурных пытались их оттеснить.

– Будьте же благоразумны! Мест больше нет! Освободите проход!

Ева подошла и протиснулась вперед, хотя это было ей несвойственно.

– Пожалуйста, я вас очень прошу… Можно я пройду?

Дежурный с сожалением покачал головой.

– Простите, фройляйн, все места заняты.

– Это очень важно. Я должна быть там!

– Да, так многие считают…

– Послушайте, милочка, мы здесь стоим намного дольше вас!

На Еву посыпались упреки. Стоя прямо перед дверью, которую медленно закрывал дежурный, она заметила генерального прокурора, недалеко от входа беседовавшего с двумя мужчинами. Она замахала рукой:

– Господин генеральный прокурор! Эй, вы же меня знаете…

Но узловатый ее не слышал.

– Отойдите, или я вас защемлю!

Дежурный взял Еву за плечо и потеснил назад. Тогда она быстро нагнулась, прошмыгнула под его рукой и подошла к генеральному прокурору:

– Простите, я бы хотела присутствовать на открытии. Я была в воскресенье у вас в кабинете, переводила…

Прокурор осмотрел Еву и, кажется, вспомнил. Он дал знак дежурному у входа: все в порядке. Остальные не попавшие в зал принялись возмущенно кричать:

– Да как же так?

– Это потому, что она блондинка?

– Я специально приехал из Гамбурга!

– А мы из Западного Берлина!

Двери закрылись. Ева поблагодарила генерального прокурора, который, похоже, уже опять о ней забыл. Дежурный указал ей место с краю зрительской трибуны, сняв с него бумажку с надписью «Забронировано для прессы». Ева села, глубоко вздохнула и осмотрелась.

Она знала этот зал, несколько раз бывала здесь с матерью на театральных спектаклях, в последний раз – на «Генеральских брюках», дурацкой комедии, над которой они тем не менее смеялись. Эдит Брунс опять раскритиковала исполнительницу женской роли, назвав ее недостоверной и ходульной. Ева знала, как матери хотелось попасть на сцену. Сама она была равнодушна к театру, на ее вкус актеры говорили и двигались слишком неправдоподобно, как будто всё хотели что-то навязать зрителям.

Ева попыталась сориентироваться. Где судьи? Где подсудимые? Она видела только темноволосые, седые, лысые головы; черные, серые, темно-синие костюмы; приглушенных цветов галстуки. Люди кашляли, шумно дышали, перешептывались. В зале уже было душно. Слабо пахло влажными пальто, мокрой кожей, резиной, холодным сигаретным дымом, кремом для бритья, одеколоном и хозяйственным мылом. К этому примешивался запах скипидара или свежей краски. Ева присмотрелась к соседке, женщине за пятьдесят с заостренным лицом в аккуратной фетровой шляпке. Она была напряжена и теребила коричневую сумочку. При этом у нее упали перчатки. Ева нагнулась и подняла их. Женщина поблагодарила ее серьезным кивком, открыла сумочку, засунула туда перчатки и защелкнула ее. Служитель объявил:

– Суд идет.

Все с шумом поднялись с мест, глядя, как трое мужчин в мантиях – председатель и двое судей – торжественно, будто священник с министрантами, проходят в зал через боковую дверь. «Только ладана не хватает», – подумала Ева. Председательствующий судья с лицом еще более бледным и круглым, чем прежде, на котором еще резче выделялись черные очки, занял свое место в центре судейского стола.