Октябрь. Уж золотые гуси висят на ветках,
чешуйки рыбок краснопёрых и листья рябушек-пеструшек.
Тепло, как в физике, и теплота-величина не ждёт весны.
Я поддаюсь чему-то слабо, сожмурю глаз и в объективе
увижу вспышку солнцевóда и заводных его игрушек.
Мы неодеты-голоноги, и за углом углы углами
врезаются стеклом друг в друга и в марафон перебеганий
через дорогу ног прохожих. По-летнему отъезды-сборы,
бобины, кадры старой плёнки, мельк новостных телесобытий
и фестивали трудодней. Случайные пересеканья
и цирковые выкрутасы рекламы в Сéти.
Детство Люверс
моё-твоё и модернизма не отличается ничем,
его всё те же составные, пальто навырост, платье в гости,
перебиранье нотной гречки. Её рассыпчатый продел
течёт за ворот, вот и манна, бросают соль на тротуар.
На башне с флагом полинялым железных вывесок пустыня
толкает буквы сапогом, и мокрые скамьи Тавриги,
прости, что вспомнилось.
Буддийская святыня печки, и кафель, вафельный алтарь,
сияет створками латуни начищенной. И скоро
мы её разрушим, разрушим сами, мне шестнадцать,
не знаю, как сопротивляться, чтобы потом не сожалеть.
В подъезде нас встречает цифра, царапки мозаичной даты,
год тыща девятьсот четвёртый, год ноль четыре,
раз-два-пять, потом вы знаете, что будет,
почти что ничего не будет хорошего, но выйдет зайчик.
