А Владик заснул на тахте, завалившись в угол. Недосып, похмелье, марафон и плотный ужин срубили его. Танюша постояла над ним, переступая босыми ногами по холодному полу, и вернулась наверх. Она по-турецки уселась на топчан, закуталась в одеяло, а потом угрелась и тоже заснула.
Печка догорела. На шиферной крыше вокруг трубы протаяло тёмное пятно. Транзитные поезда как стрелы неслись строго по прямой линии через снежную равнину мимо маленькой дачной деревни Ненастье. В алмазных и морозных небесных водах, веерами распустив хвосты и плавники, грозно и величественно, словно сквозь какие-то стеклянные сферы, плыли огромные и прозрачные неевклидовы рыбы с яркими лунными глазами.
* * *
Первым собственным транспортом «Коминтерна» был толстощёкий автобус «КАвЗ», изношенный прежними хозяевами на колхозных просёлках. Парни прозвали его «трахомой». Сейчас «трахома» почти упёрлась помятым бампером в ржавые ворота кооператива «Деревня Ненастье». Андрюха Воронцов, водитель, требовательно посигналил, и вскоре дачный сторож с опаской выглянул из калитки. Серёга открыл дверь автобуса.
– Узнал Куделина? – спросил он сторожа и указал на борт «трахомы»: Яр-Саныч сидел в салоне автобуса у окошка. – Кто-то в его доме есть?
– Дак дочь его, – ответил сторож. – Татьяна. Я ключ дал. Здоров, Саныч.
Куделин за стеклом молча качнул головой.
– Открывай нам ворота, – приказал Серёга сторожу, убрался в салон и захлопнул дверь. – Она здесь, Саныч. Считай, всё обошлось.
«Трахома», подвывая, покатилась по узкой улице дачного кооператива, с обеих сторон огороженной чем попало – реденьким штакетником, сетками, плотными дощатыми заборами или просто вкопанными автопокрышками.
– Вон мой дом, зелёный, – с места глухо пояснил Воронцову Яр-Саныч.
Воронцов тормознул возле двухэтажного дома, обитого тёсом и некогда покрашенного, а теперь облезлого. На перилах крыльца висел половичок.
– Я один схожу, – сказал Яр-Санычу Серёга.
Вдруг девчонка с каким-нибудь мужиком? У Куделина будет истерика. Впрочем, девчонка и сама может закатить истерику, не желая возвращаться к отцу, от которого сбежала. В любом случае без папаши будет проще.
Серёга щурился от яркого и свежего мартовского солнца. Истоптанная тропинка по-морковному хрустела под ногами. Сугробы уплотнились, осели, плавно изогнулись, как диваны; их выпуклости сверкали зернисто и янтарно. Зима будто бы сняла шапку, опустила воротник и расстегнулась: оголились хребты крыш, перекладины телеграфных столбов, макушки дачных яблонь. С неба пригревало, а в синей тени домика оказалось неожиданно студёно.
В это время в мансарде Владик опять раздевал Танюшу.
Всю ночь он спал так крепко, будто его забетонировали в сон, пропустил все электрички в город и, получается, прогулял школу. Таня, промаявшись полночи, тоже спала до полудня. Владик проснулся первым, сообразил, где он и что случилось, выпил холодного чая и побежал наверх – к Танюше.
Он торопливо разбудил её и принялся стаскивать одежду, которую Таня напялила под утро, когда печка остыла и сделалось холодно. Владик стянул с Тани кофту-олимпийку, толстые носки и тренировочные штаны, а дальше затея опять застопорилась. Вроде бы ночью Таня настроила себя всё сделать так, как делают все, а утром решимость рассыпалась, и Таня снова отдирала и отталкивала от себя руки Владика. Она плакала от того, что боится, что всё происходит не так, что она – дрянь, дрянь, пустышка, не способная ни на что.
