– Опоздали? – голос говорил.
Столько интереса в нем содержалось, в одном вопросе, будто допытывался юнец до самых истоков дела, будучи школьником лишь по возрасту, любознательность распространял на каждую мелочь.
– Опоздали! – голос говорил.
Этот, второй, проспиртован был укором, язвой подернут, и, как бы изъясняясь на тайном языке, жестом и взглядом давал понять Анне, что, наплевав на все свои страхи, желания и боль в душе, она обязана была чтить светлую память об усопшем и препроводить его на тот свет со всеми почестями, как полагается. Заказать отпевание самой, выслушать от и до, приладить полоску на лоб, целовать на прощание, чуть поджимая губы, и каждый удар молотка взвешивать, как если бы он по сердцу заколачивал, не по гробу, латал его, заделывал дыры, заплатки пристрачивал, что, по мнению Анны, причиняло бы именно такую боль.
– Опоздала, – Анна говорила.
Для нее, как она думала, жизнь на закате своем распечатала горечь, склянку яда выудила из глубокого кармана в недрах халата и, вскрывая ящик Пандоры, в котором одна только надежда еще теплилась, целый мир расплавила, и пустить умудрилась по ветру. Анна сокрушалась. Она словно королевой значилась, Анной, но, втянутая в переворот, умеривший в пылу событий царскую власть, подорвавший всяческие основы, на коих зиждилось ее могущество, была свергнута с трона на веки веков. Не издав больше ни слова и пнув напоследок кусок жженой резины, что помог растопить землю, Анна покинула это место, дабы никогда не видеть его, клеймо своего позора, понимая, что не пройдет и десяти положенных для совместного холмика лет, куда там десяти, она думала, и одного не пройдет, как все для Риты повторится снова.
Анна выбежала из леса, вся в мыслях (как до дома добраться), в прострации обосновавшись, и вдруг осеклась. На востоке, там, где с утра еще взбиралось солнце, теперь занималась луна, а небо, которое весь день сверкало чистой водой, сцеженной в морских просторах, в клочья разодрано было серыми тучами. И ночь, усаженная в колесницу, готовилась вступить на престол, штурмом взять это место. Анна точно слышала, как кони ее ретивые скачут по снегу, выбивая копытами гром, видела дым, трубящий из их ноздрей. И с каждой минутой они все ближе и ближе были, готовые растоптать и переехать, сзади тело ее привязать и тащить его за собой по округе и мчаться во весь опор.
Анна рванула домой через кладбище, зная, что есть там какой-нибудь выход. Она капитулировала, и в каждом взмахе ее, в каждом промельке прорывалось это наружу.
Вдох-выдох. Вдох-выдох. Анна заплеталась в снегу, так быстро она неслась: то грязла в нем, то распластывалась поверх, но каждый раз, не испытывая ни боли, ни холода (а мороз крепчал), один только ужас превозмогая, она подымалась снова и снова, страшась (как ни странно) помереть прямо здесь, среди чужих могил. Анна не робела никогда перед старостью, потому как жизнь ее в большинстве своем была вольготно-счастливой, но перед смертью не трепетать, она думала, может только глупец. Она и сама уже причислила глупость к списку своих недостатков, что другие люди сделали за нее гораздо раньше и даже привычкой не владели порой стесняться и краснеть, перемяться с ноги на ногу и лепетать, полунамеками запинаться, прежде чем в лицо объявить все, как есть.
Но как бы ни ругал себя человек, как бы ни опускал планку и что бы ни наговаривал, не хочет ни один быть оторван от лагеря умных и присовокуплен быть к череде не таковых, как проще сказать, официально. Он что угодно, человек, о себе заявит, только бы в сию же минуту его с жаром разуверили, подметили самокритичность и поощрили, накинув десяток-другой неприсущих заслуг и качеств.
