Таким образом, и для постижения активной деятельности, для трансцендентального познания, применимо положение о том, что то, к чему они относятся, никогда не может вступить в это отношение как обозначаемый объект, то есть что сам обозначаемый объект состоит лишь из понятия, посредством которого активное сознание представляет себе нечто, что как таковое вообще не может стать объектом.
После этих предварительных замечаний становится понятной точка зрения, с которой Кант отличает явления от вещи-в-себе и отделяет их от вещи-в-себе как нечто внутренне вне трансцендентального отношения.
Если мы возьмем любой предмет, например дерево, мы должны трансцендентно утверждать, что оно само есть лишь отношение в нашем сознании, потому что иначе мы ничего не могли бы о нем знать. Столь же ясно, что нечто от этого дерева не может быть вне нас, нечто в нас; ибо о том, что не мыслится в нас, мы ничего не можем знать. На этом основывается утверждение Канта, во-первых, что все может быть реальным только в восприятии и никак иначе. Человек пытается избавиться только от того, что чувственно воспринимает предмет; если мысленно отбросить от дерева все представления о нем, все, что есть о нем в нас, то не останется ничего, что можно было бы таким образом представить; остается только мысль, что я хотел бы теперь узнать это дерево. Но что еще у меня есть от него? Только тенденция желать узнать что-то, но поскольку не осталось ничего, что я мог бы узнать, это просто X, вопрос без ответа. Я больше не могу претендовать на существование в качестве дерева, и поскольку я также удалил пространство, в котором оно находилось, у меня нет даже возможности определить, находится ли оно во мне или вне меня. Вот та простая мысль, которая лежит в основе пропозиций, интерпретируемых в смысле скептицизма и феноменализма. Обычное сознание, конечно, отделяет идеи дерева от души, и они как бы плывут вовне, но для самого трезвого наблюдения очевидно, что они плывут во мне, ибо я их представляю, или, скорее, что-то через них. В этом представлении нет ни малейшего права собственности, которое принадлежало бы вещи как таковой независимо от меня. В этом отношении видимость – это всего лишь игра нашего воображения. То, что я воспринимаю, находится во мне только как созерцание; если бы оно было вне меня, оно не было бы созерцанием.
Таким образом, исключительно субъективные отрывки, доведенные до их истинного смысла, совершенно бесспорно верны. Это нисколько не говорит, даже отрицательно, о транссубъективных вещах. Или такие вещи также должны быть моими концепциями? Только тогда я застрял бы в настоящем высшем идеализме. Если я знаю, что эта «зелень» воображается мной, что пространство и время воображаются мной, что я вижу в них воображаемые мной вещи, то существуют ли эти идеи вдруг вне меня? И как я могу узнать, что эти идеи в то же время не являются идеями, что они прилипают к вещам, которых нет в воображении? А если это так, то как они могут быть моими представлениями в то же самое время? Когда я говорю, что мои представления находятся во мне, я без лишних слов утверждаю, что они не находятся вне меня; а что значит «вне меня»? Вне пространства, через которое я представляю? Никто не может этого понять, даже если бы можно было ему об этом сказать. Не хотим ли мы спутать здесь простой смысл с метафизическими угрызениями совести и утверждать, что мы действительно имеем в виду признание чего-то вне нас через представления? Это вовсе не оспаривается. Однако, прежде всего, видимость смысла, который помещает наши идеи сами по себе вне нас, должна быть разбита перед духовным взором, который должен увидеть, что он никогда не встречает ничего, кроме видимости, то есть простых идей, в глубочайшей основе вещей.
