Поэтому здесь мы также должны заявить: Представляя себе ряд меняющихся ощущений как изменения в восприятии одной и той же вещи, то есть как изменение самой вещи, мы говорим, что это изменение действительно произошло помимо нас и независимо от нашего случайного восприятия этого изменения. И здесь это утверждение должно быть отделено от другого вопроса, не ошиблись ли мы в деталях и не считали ли мы что-то изменением в вещи, которое, возможно, было лишь изменением в субъективном средстве наблюдения.
Мы должны держаться за эти и аналогичные сказанному фактические выводы, которые являются фундаментальными и авторитетными для понимания опыта, ибо только они выводят нас из иллюзорного мира фантастических спекуляций, который сам Кант отверг в «Критике паралогизмов и доказательств Бога», на ясную и надежную почву научной мысли и исследований. Они предлагают решение проблемы, над которой бились тысячелетия. Но то, что это решение не нашло всеобщего признания и даже сегодня не оценено широкими кругами, имеет свою причину в том вышеупомянутом обстоятельстве, что Кант умеет отделить вопрос о его происхождении и решает последний вопрос поспешно и противоречиво. После того, как он, например, в так называемом «метафизическом обсуждении» пространства доказал со всей точностью, что пространство не только впоследствии, т. е. Из этого, в «трансцендентальном обсуждении», он установил возможность априорных выводов общей достоверности, т.е. возможность геометрии как науки. Затем он без лишних слов переходит к следующим «выводам»: «Пространство не представляет в себе никаких свойств (или отношений) каких-либо вещей», но есть «не что иное, как форма всех явлений внешних чувств, т.е. субъективное состояние чувств». Т.е. субъективное состояние чувственности, при котором только и возможно для нас внешнее созерцания». Точно так же он поступает и в отношении времени, после того как он прекрасно представил его как необходимую основу для всех, а не только для всех внешних взглядов, и подчеркнул, что наука о теории движения может делать априорные выводы только на основе концепции времени. И та же игра повторяется в отношении категорий. Правильная мысль о том, что категории – это априорные условия, лежащие в основе формирования опыта, как условия возможного опыта, сразу же приводит к поспешному выводу, что они лежат в «природе нашего ума» как «субъективные основания» (7) единства.
Разумеется, этот вывод достаточно близок. Если признать, что опыт не поступает к нам в готовом виде, а должен быть создан нами, то без лишних слов кажется, что средства познания, с помощью которых мы создаем опыт, также должны иметь свое происхождение в нас, то есть быть добавлены «разумом» из самого себя.
И, к сожалению, факт, что именно этот вывод играет в истории философии гораздо более значительную роль, чем более ценное методологическое исследование Канта, позади которого он выставлен в неловком виде. Как для последователей Канта от Фихте до Гегеля, так и для его оппонентов именно этот вывод является стержнем, вокруг которого вращается основная дискуссия.
Но этот вывод, во-первых, сам по себе не является необходимым, а во-вторых, он приводит к противоречиям, которые остаются неразрешимыми, если придерживаться его.
Лучший способ доказать, что вывод не является необходимым, – это показать другую возможность объяснения или происхождения вышеупомянутых терминов. Но для того, чтобы найти такое альтернативное объяснение, необходимо раскрыть противоречия, возникающие в результате этого предположения. Они, впрочем, ощущались в основном уже давно, но утверждались, как правило, неверно. Говорили, что объективность, созданная нашим мышлением, не является объективностью самих вещей, что «видимость», следовательно, есть в основном видимость. Однако при таком возражении участвуют в ошибочном выводе самого Канта, полагая вместе с ним, что формы мышления, посредством которых мы создаем опыт, также должны зарождаться в субъекте. Против такой формулировки возражения, следовательно, кантианец ведет легкую игру. Ему достаточно указать на объективную закономерность, установленную Кантом, которая возможна только при вышеупомянутой предпосылке и которая, вероятно, не является его предпосылкой. Он может сказать: мы никогда не можем надеяться и утверждать, что вещи, как они есть сами по себе, то есть независимо от нашего познания, входят в нас. Напротив, если бы это было так, то они были бы явлениями, а не реальными вещами вне нас. Но то, что познавательные детерминации их могут быть только в нас и нигде более, настолько самоочевидно, что об этом не нужно говорить ни слова. И против этого вышеприведенный Einwnd приводит только утверждение, но не доказательство. – Поэтому, если Плеханов думает, что может опровергнуть Канта, сказав ему: «Доказательством пудинга является его поедание», то он попадает совсем не туда. Кант ни в коем случае не отрицает этого; именно он подчеркивает, что ощущение указывает на «реальное присутствие вещи». И именно он со всей энергией боролся против фантастических попыток прийти к «вещам в себе», обходя условия чувственности, и придерживался реальности вещей как в первом, так и во втором издании. (8)
