В поезде я первый раз. На этом диванчике сижу часа два или три. Мне не видно, что проезжаем. Уже темно, но когда поезд отправлялся, солнце только начинало садиться, и я видел красные и коричневые листья и буреющую траву по всему склону.
Чем дальше поезд от дома, тем мне чуточку лучше. Зуд, бегавший вверх и вниз у меня по ногам изнутри, прекращается, а ступни сейчас такие, как будто они по правде при мне, а не две холодные штуки, отдельные от моего остального тела. Я больше не боюсь.
По проходу идет цветной дядька. Он щелчками выключает все лампочки над сиденьями. Остался только красный огонек в конце вагона, и мне жалко, что около моего диванчика больше не светло, потому что в темноте я начинаю слишком много думать о том, что́ осталось в доме. Отопление, наверное, тоже выключили. Здесь холодно. Жалко, что у меня нет одеяла набросить на колени и накрыть чем-нибудь это сиденье, чтобы плюш мне загривок не царапал.
Если бы снаружи стоял день, мне было б видно, где я. Никогда в жизни еще я не бывал так далеко от дома. Наверняка мы уже уехали миль на двести. Если ничего не видно, приходится слушать щелк-щелк-щелк поезда. Иногда мне слышно гудок далеко впереди. Слышал-то я его много раз, но раньше ни разу не думал, что буду с ним ехать. Да и не против я щелчков этих. Как будто дождь по жестяной крыше ночью, когда все тихо и недвижно, а раздается лишь дождь и еще гром.
Но у меня свой поезд был. Игрушечный, мне его подарили на Рождество в три года. Папка тогда работал на фабрике, и мы жили в белом домике в городке – у того дома была настоящая крыша, под которой можно спать, если дождь, а не жестяная, как в том месте на горке, которая еще и протекала через дырки от гвоздей.
На то Рождество к нам люди в гости приходили. У нас в доме всегда бывали люди – приходили, дуя себе на руки и потирая их, стряхивали свои пальто, как будто снаружи снег. Только снега не было. В том-то году. Но люди были славные, приносили мне всякое. Помню, проповедник дал мне книжку с библейскими рассказами. Но это скорее всего потому, что мать и отец тогда взносы в церковь платили, их имена были в списках, и оба они ходили на взрослые занятия каждое воскресенье в девять, а по средам в семь на собрания. Я был в дошкольной игровой группе, только мы там никогда не играли, хоть в названии и сказано. Приходилось слушать истории – их нам какая-то старуха читала из книжки для больших, а мы их не понимали.
Мама в том году, когда мне достался поезд, была очень гостеприимная. Всем доставалось ее кекса с цукатами, которым она гордилась. Она говорила, что это по старому семейному рецепту, но я потом узнал, что кекс ей присылали почтовым заказом из какой-то компании в Висконсине, которая называлась «Компания “Старинная английская пекарня”». Обнаружил я это, когда научился читать и увидел в почте несколько Рождеств спустя, когда никто к нам не пришел, и есть его оказалось надо самим нам. Только никто так и не узнал, что она не сама его пекла, – только я, да Мама, да, может, еще человек на почте, но он глухонемой и рассказать никому бы не сумел.
