– Чья это собака? – попыталась отвлечь его.
– Это был Алисин пес. Клим, – голос сухой и холодный.
– Расскажешь мне о нем?
Егор поднял на нее рассеянный взгляд. Помолчал, размышляя. Она уже привыкла к подобным паузам. Поэтому терпеливо ждала. Знала, что сам заговорит, когда будет готов.
– Да нечего рассказывать, – голос практический ровный, без эмоций. – Алиса подобрала щенка с поломанной лапой где-то в переходах. Принесла домой. Выходила. Он стал жить с нами, – фразы рубленые, короткие, нарочно небрежным тоном, но непроницаемый стеклянный блеск глаз давал Стасе понять, насколько эти воспоминания для него болезненные. – Клим носился за нами по всей округе… У него была дурацкая привычка лаять по ночам, если мы забывали оставить свет в комнате. Но было… весело. Алиса очень его любила. Мы все любили.
Он снова замолчал, и она, не удержавшись, спросила:
– А что потом?
– Потом Клим заболел. Меланома, – он помолчал, всматриваясь в фото. – Алиса убивалась месяц. А мать, знаешь, что сказала?
– Что? – выдохнула Стася.
– Первым делом она порадовалась, что не будет больше шерсти в доме. – Второй раз за вечер на его лице скользнула улыбка. Только в этот раз до жути циничная. Мурашки пробежали по спине от этого оскала. Сердце сжалось, дыхание перехватило, и, даже если бы хотела что-то сказать, – не смогла бы.
– А потом ей, видимо, надоели рыдания Алисы, – снова заговорил Егор, – и она предложила взять новую собаку. Нашла точно такой же окрас кокер-спаниеля.
– Кошмар, – выдохнула девушка шокированно.
– Да, у тебя самой наверняка есть истории, от которых сердце дрогнет, жилы стынут, – сухо отмахнулся Аравин.
– Все не так ужасно, как ты думаешь.
– В смысле?
– Разница между нами в том, Егор, что я прощаю и отпускаю. А ты – нет.
Мужчина задумчиво посмотрел на сидящую сбоку от него девчонку.
Прощал ли он? Отпускал ли? Нет, никогда. Все в себе держал. Воспоминания скованы стальными цепями и спрятаны в самом дальнем уголке души.
Почему он должен что-то кому-то прощать, если его это задевало, каким бы то ни было образом? Прощать людей, которые настолько были зациклены на себе, что их совершенно не волновали собственные дети?
Алиса… Боль предательски выползла из тайных закромов и сдавила горло. В такие моменты ненавидел мать с отцом всей душой.
Нет. Не умел Аравин прощать. Может, и хотел бы, да не умел.
В этом плане у Стаси душа шире оказалась. Умела она фильтровать серость и резкость других людей и вырабатывать свою собственную, незнакомую Аравину теплоту.
Рядом с ней и ему дышалось по-другому – острее и глубже.
– У каждого – свой грех, – ответил он ей.
Пускай видит его таким, каков он есть. Если злопамятность и циничность – слабости, то он не будет их скрывать.
Если надо, то и дальше один. Незачем втягивать в свое болото еще и Стасю. Достаточно держать ее в поле зрения. Знать, что все нормально.
Раньше думал, что нет больше в сердце места свету. Что мрак и пустота там. Только бокс и спасал. А нет же! Оттепель пришла резко и неожиданно. Полтора года назад, увозя зареванную девчонку из Коломны, даже предположить не мог, что способен испытывать к ней что-то, кроме глухого раздражения и безразличия.
Сука-жизнь сначала выбила из-под ног табуретку. А дождавшись, когда петля затянулась до предела, резко срубила натянутый канат. И с тех пор будто в бездну летел, не чувствуя твердой поверхности под ногами. Не знал, чего ждать дальше.
