Ну вот, доигралась, сейчас возьмет мясницкий тесак и разделает на гуляш.
– Убьете? – бросила с вызовом, а сама от страха задрожала.
– Нет. Я уже говорил, что не убью. Кара.
Я открыла рот, чтобы возразить, но он на меня так посмотрел, что слова в горле застряли.
– С этого дня, Кара, ты не распоряжаешься больше своей жизнью. Теперь ты принадлежишь мне.
– Будете, как обезьянку на поводке, таскать? – вспомнила слова того козла.
– Захочу и буду. Ты и есть обезьянка, маленькая, гадкая обезьянка, которой нужна дрессировка. Девушки не вылезают в окна, не валяются в грязи и не бегают по паркам ночью. Если по-другому не понимаешь, и на поводок посажу.
Черт, не шутит ведь и правда посадит.
– Пей какао, остынет.
– Обезьянки какао не пьют, – прошептала я и быстро схватила кружку, сделав глоток, когда увидела взгляд Романова. Обожглась, поперхнулась и закашлялась.
– Моя обезьянка будет и какао пить, и под шарманку плясать, если прикажу.
Если прикажу…
Со мной никогда никто так не говорил, никто меня не бил и не обижал.
Все. Поняла вдруг, что все. Не могу больше храбриться. Спрятала лицо в ладонях и разрыдалась, ревела так, что в груди стало больно.
Романов встал изо стола, я не видела ничего из-за ладоней, услышала, как стул отодвинулся. Он снова поднял меня на руки. Я попыталась вырваться, но Романов сказал:
– Тш-ш-ш, спать пора.
Он меня нес куда-то, но не в мою комнату, поднялся по лестнице на второй этаж и зашел в огромную спальню. Положил на кровать. Накрыл одеялом.
– Эта комната через стенку от моей, попытаешься сбежать, я услышу.
Прежде чем выйти, Романов задернул портьеры. В комнате стало темно. Он вышел, закрыл за собой дверь, но не запер. А я так и плакала, пока не провалилась в сон.
Отец обманывал, когда говорил, что время лечит. Нет, боль от разлуки не проходила. Я неделю провалялась в кровати, меня не трогали, не велели заниматься, не пичкали едой, даже Квазиморда не заходила. Я просто лежала и ревела, целыми днями. Просыпалась, плелась в ванную, чистила зубы, умывалась и возвращалась в кровать. В восемь утра приходила медсестра в белой форме, от нее пахло свежестью и чистотой. Она делала мне уколы, обрабатывала вонючей мазью синяки и ссадины, меняла повязки. Потом приносили завтрак, и до обеда я была предоставлена самой себе. В комнате на стене висела плазма, но я из упрямства не спрашивала, где пульт, да и, прямо скажем, не надеялась, что мне его дадут. Поэтому вспоминала родителей, прокручивала в голове все, что могла.
Как в парк вместе ходили. Отец выкупил его на целый день только для нас. Мы катались на всех аттракционах, даже страшных, куда детям нельзя, как мама испугалась и не пошла с нами на «Свободное падение», а я визжала до одури от страха и восторга, когда кресла на скорости летели вниз. Потом обедали в ресторане, где все блюда словно сбежали из сказки. У гамбургера была красная с белыми крапинками булочка, съедобная подделка под шапку мухомора, а сыр внутри ядовитого синего цвета. Это был самый счастливый день в моей жизни, через месяц мама умерла.
Я подскочила на кровати, как ужаленная. Годовщина! Скоро годовщина маминой смерти! Мы с отцом восемь лет ездили на кладбище в каждую годовщину, провозили белые розы. Мамины любимые.
Слезы только угасли, а теперь потекли вновь. До годовщины оставался месяц. Всего лишь месяц, и за него мне надо или сбежать, или убедить монстра, чтобы свозил меня на кладбище. Хотя вариант с побегом уже не казался привлекательным, после того как меня чуть не изнасиловали. Значит, придется играть по правилам Романова, по крайней мере, какое-то время.
