Я слышала его тихий голос. Вслушивалась в песню, но боялась подойти к окну.
Час, два, три — я так и не поняла, сколько продолжалась его игра, но она закончилась. Стало грустно. Единственным, что теперь нарушало тишину, был скрежет веток деревьев о крышу и стук моего сердца.
Я навсегда запомнила эту песню:
Ты не пой соловей возле кельи моей,
И молитве моей не мешай соловей.
Я и сам много лет в этом мире страдал,
Пережил много бед и отрады не знал.
А теперь я боюсь и судьбы, и людей,
И, скорбями делюсь с тесной кельей своей…
Наутро, из окна рисовалась весьма интересная картина.
— Деда, Пашка опять обоссался! — предупредила я, глядя как несносный братец, в надежде высушить свои трусы, ракетой носиться по двору. Наивный мальчуган решил, что избежит позорного выговора.
— Эх, гаденыш! — Внизу послышался грохот посуды. — Теперь еще и матрас сушить! Ей богу, хоть ведро к жопе привязывай!
Вместо того, чтобы отправиться на прогулку с первым пением петухов, я перерывала комнату, дабы найти свой выходной платок — подарок мамы. Погода была пасмурной, и платок послужил бы мне отличной накидкой, но он словно растворился.
— Да уж, хозяйство вести — не хреном трясти! — приговаривал на весь дом дедушка. — Пашка, где тебя носит?!
Я с грустью посмотрела на свое отражение в пыльном зеркальце. Русые волосы с неестественной волной полагалось снова заплести в косу — дедушка запрещал ходить с распушенным. Бледно-зеленые глаза отдавали краснотой от недосыпа, а глубокая вмятина на щеке от подушки не сойдет и до вечера.
Влетев в старое платье с цветными треугольниками, я спустилась на кухню. В нос ударил запах пригоревших яиц.
— Помощь нужна? — для приличия поинтересовалась я.
Стоя у печки, дед возился с завтраком.
— Не-а, Златка, — отказался он. — Иди, гуляй. А Пашке передай, чтоб далеко не убегал. Научу его дрова рубить. Хоть толк с него будет.
— Хорошо. Передам.
Выйдя во двор, я искала глазами брата, но обнаружив его, закричала:
— Куда полез, дурень?!
В одних трусах и тельняшке, он обезьяной висел на заборе, собираясь перелезть на соседний двор.
— Я грушу хочу, — бубнил он, перекидывая ногу через колючую сетку. Закинутые на забор тряпки попадали в траву. Казалось, что еще немного и неустойчивая конструкция попросту рухнет.
От дурноты голова закружилась.
— Какую еще грушу, олух? — поджав губы, прорычала я.
— Соседскую. У них полное ведро. А я из-за тебя, вообще фруктов не нюхаю.
— Я тебе сейчас так понюхаю…
Убедившись, что нас никто не видит, я подбежала к брату и схватила его за ногу.
— Слезай, — приказала я сквозь зубы. — Сейчас же.
Мои пальцы вонзились в его тонкую щиколотку.
— Пусти, Зося, — сморщившись в лице, потребовал он. — Никто пропажи не заметит.
— Или ты спускаешься… или гореть твоей заднице от дедовского ремня.
— Ну, сестричка, пожалуйста!
Я сделала строжайшее лицо и принялась считать:
— Раз, два…
Мальчишка опечалено вздохнул.
— Ладно, ладно. Только отпусти. Я сам слезу.
Я отпустила его ногу, задрала голову к небу и протяжно выдохнула. И за что он мне?
Пашка лихо спрыгнул на землю, только вот на землю соседскую. Белобрысая шевелюра козликом поскакала по огороду.
— Пашка! — взвизгнула я и припала лицом к забору. — Вернись!
Пятилетнее подобие на человека бесстрашно прополз в чужой сад, нырнул в зеленое ведро и достал спелую грушу.
— Опля!
— Паша, назад, — вполголоса позвала я, в страхе что его заметят, но братец, почувствовав себя первоклассным воришкой не спешил возвращаться.
