Раздаются первые звуки хора. Поют мужчины, довольно стройно, хотя и монотонно. Настраиваюсь на полчаса унылого безделья. В конце концов, я ведь собиралась продумать текст докладной Бахамуту…
Внезапно картинка перед глазами резко меняется: это Мария вскинула голову. Молодец, девочка: пора позаботиться о ближнем, то есть обо мне (ибо кто может быть ближе человеку, чем существо, гнездящееся в его собственных мозгах?). Покажите мне шоу. Дайте жару!…
…Весь окружающий мир в единый миг перестал для меня существовать. Так просто: рассыпался разноцветной шелухой и канул в небытие. Потому что стал не нужен.
Явился ОН. Откуда ОН взялся? Вспыхнул, подобно сверхновой звезде, во мраке моего прежнего бытия? Спустился с Небес? Нет, конечно, он был всего лишь человек, и вышел из ризницы, как и положено по регламенту ритуала.
Это был ОН. Тот, кого я ждала всю жизнь. Все прочие мужчины, встречавшиеся мне в период краткого пребывания в мире людей, оказались не более, чем второстепенными персонажами, схематичными фигурками, единственное предназначение которых – своим несовершенством подчеркнуть великолепие Главного Героя.
ОН вышел к людям, в своих ниспадающих удивительных бело-фиолетовых одеяниях (белое – символ духовной чистоты, фиолетовое – знак скорби по Распятому, ведь на дворе Великий Пост). Прекрасный и сияющий. Земное воплощение великого Архистратига. Никто и ничто в поднебесном мире не могло быть прекрасней этого человека.
Нет, его голову не венчали золотистые локоны, а волосы были темны и коротко острижены. Нет, черты его лица не отличались ангельской, почти что математически выверенной, гармонией. И блистающей серебром кольчуги на нём тоже не было… Но разве это имело значение?!!! Его округлая физиономия лучилась неизбывной добротой. Он сохранял серьёзное, даже торжественное, выражение лица, приличествующее обстановке, но уголки его губ, казалось, готовы были в любой момент вспорхнуть вверх, в самой светлой из улыбок. Его фигуру в просторных, собирающихся складками одеждах сложно было оценить, но по общему абрису он производил впечатление человека стройного, поджарого. И – самый трогательный штрих к его портрету: большие выразительные глаза, обрамлённые длинными пушистыми ресницами. Таким ресницам позавидовала бы любая великосветская кокетка.
В его зрачках отражались огоньки свечей. В них отражалась вся моя никчёмная жизнь до сего момента.
Моё сердце трепыхнулось и принялось скакать, как перепуганная белка в клетке. К щекам прилила кровь. К ушам, кажется, тоже… Зато от мозгов она отхлынула вовсе. Губы сами собой приоткрылись, как будто с открытым ртом я могла лучше впитать каждое произнесённое ИМ слово. Дыхание сделалось частым и быстрым, но воздуха всё равно не хватало. Мне не хватило бы сейчас всего воздуха в этом храме, в этом городе, чтобы надышаться, чтобы напиться неземным восторгом! Если такое блаженство испытывают праведники в Раю, то я – люблю Рай!…
Мои глаза вцепились в него, как голодная собака – в кость. Как младенец – в вожделенную погремушку. Я следила за малейшим его движением, малейшей переменой мимики. Я грелась в лучах его взоров.
Он был ещё так молод! Лет двадцать пять – двадцать шесть, не больше…
– Emitte lucem tuam et veritatem tuam: ipsa me deduxerunt in montem sanctum tuum et in tabernacula tua… – звучал его плавный голос, как будто негромкий, но прошивающий всё помещение до самых стен.
