Однажды все тот же тесть посоветовал ему поступить в университет, так и сказал: на любой факультет, хуже не будет, посмотри вокруг, одни крестьяне, образованных в вашей среде единицы, нет у людей понимания времени, без образования будет очень тяжело, уже тяжело, ты же не собираешься всю жизнь прозябать в этой своей конторе, работу не обязательно оставлять, можно учиться не отрываясь от работы, действуй, пока я жив, потом труднее будет, тебе нужно хотя бы нынешнюю должность сохранить, и он удивлялся, слушая рассуждения тестя, что эта идея не пришла в голову ему самому. Не откладывая в долгий ящик, на следующий же день он вызвал к себе ректора университета, который в секретной конторе ни разу не был и на всякий случай, прежде чем прийти, попрощался с родными, наспех написал завещание, и примчался весь бледный, а он заявил тому о своем намерении учиться, попросил совета, какой лучше выбрать факультет. Выслушав мнение насмерть перепуганного собеседника, который никак не мог прийти в себя и происходящее воспринимал как коварную игру, он сказал, что хотел бы получить историческое или философское образование. Остановились на историческом.
Странно, что, наблюдая за собственной жизнью с высоты своего возраста, огромного опыта, смертного одра, дающего невидимое, неуловимое, но и невоспроизводимое превосходство над всем остальным миром, он никак не мог увидеть ничего, связанного с детскими годами. Причина заключалась не в неведении, что там, за оболочкой барокамеры, за стенами секретно-престижного военного госпиталя, имеющего мировую известность, за границами этой чужой земли, у него на родине, где все еще продолжал идти похожий на вечность дождь, многие уже давно считали его умершим, даже большинство самых близких ему людей воспринимали происходящее вокруг его болезни как политическую игру. Просто само детство не было ему доступно, первые несколько лет его жизни были от него каким-то образом отрезаны, как будто организм, от чего-то защищаясь, отвернулся от того периода, хотя время от времени в нем что-то просыпалось, заставляло предаваться игре в его любимые «паровозики», которой он увлекся уже после того, как ему исполнилось пятьдесят три года. В свои четырнадцать лет он впервые увидел паровоз, увидел издалека. Паровоз стоял на давным-давно заросших травой путях, назначение которых помнили только старики. К нему был прицеплен, как водится, целый состав, но он о существовании вагонов не подозревал, о них ему никто не рассказывал, слышал только о паровозах, и решил, что все, что видит, весь состав вместе с локомотивом и есть паровоз. Около состава ходили по-особому одетые люди, их было довольно много, ему очень хотелось подойти поближе, но не посмел, страх быть обнаруженным сковал все его существо, и в течение нескольких часов так издалека и наблюдал. Наконец паровоз, изрыгая страшные звуки и этим вселяя в его душу еще больший страх, уехал. И даже после этого он еще долго сидел, боясь подойти к тому месту, где только что были такие же, как он, и в то же время абсолютно не такие люди.
По мере взросления этот эпизод закреплялся в памяти, наполняясь новыми подробностями, у него появилось жгучее желание побывать внутри паровоза, стать одним из тех, кто так запросто обращался со стальным «зверем», впоследствии это желание преобразовалось в увлечение игрушечными паровозиками, которые начал собирать, как только у него появились для этого средства, и в конце концов этих игрушек набралось столько, что в его Резиденции (так называл дворец, построенный в тот же год, как объявил себя демократом) они заполняли целые комнаты, и когда у него родился внук, то первое, что его порадовало, было не рождение внука, а «легитимная» возможность поиграть в паровозики, не вызывая излишнего любопытства семьи и особенно охраны.
