Нет. Эссе. Рассказы. Повести - страница 15

– Чего ты так смотришь?

– Любуюсь.

– Все вы любуетесь с одной целью.

– Кто мы? Здесь я, и больше никого нет.

– Скажи прямо, что хочешь меня трахнуть.

– Хочу.

– Вот и всё любование и любовь. Цинизм.

– Цинизм. А что такое цинизм?

– Не надо демагогии. Цинизм – это твоё отношение. На словах любовь, на деле – похоть.

– Культура лежит слишком тонким слоем на многомиллионной истории инстинктов. Да и показная общественная мораль заканчивается тем же – сексом, только с сотней ужимок и замалчиваний.

– Вот это и есть твой цинизм – презрение к морали. Но о каких чувствах тогда ты можешь говорить? Хотя я уже не понимаю, говоришь ли ты о них…

– Знаешь, меня всё чаще называют циником. Называют все – от сопливых романтиков до блаженных революционеров. Самое смешное, что в реальной жизни они ничем от меня не отличаются. Они также жрут и трахаются. Зато, как только дорываются до трёпа безграничного, вот тогда то и начинается «праведный вопль».

– Так что нет ни любви, ни морали, ни романтики?

– Почему же нет? Есть. Только её как золотых песчинок в речном иле – сначала надо перемыть тонны песка, чтобы найти граммы золота. Кто-то найдёт, а кто-то раньше кости сложит в тайге бескрайней. Да и как жрать захочется, так и золото потратить не грех. Ну, или мораль отбросить, когда золота нет.

– А ты когда выбросил своё золото?

– Я не выбрасывал. Есть грани, через которые я не переступаю. Но показухи из этого не делаю. «Высокодуховные существа» хранят в шкафах слишком много скелетов, а я предпочитаю скелеты не собирать под бархатным саваном провозглашаемой добродетели.

– О как заговорил, а сказал, что трёп безграничный не любишь.

– Да, и вправду разогнался. Но ты меня поняла, я надеюсь. Кстати, в своё время меня можно было назвать идеалистом и даже романтиком.

– Да ну? И когда же это было?

– Давно.

За десять лет до этого

– И что народ вдруг станет сознательным и глубоко задумается о своей жизни, станет вникать в процессы развития общества? Ты же понимаешь, что этого не произойдёт, ведь каждое следующее неидеальное поколение воспитано своими неидеальными родителями. А без этого ваша анархическая утопия невозможна.

– Но это вовсе не означает, что к ней не нужно стремиться. Ставя утопический идеал и стремясь к нему, ты улучшаешь мир в мелочах, но зато постоянно. И это немаловажно.

– Возможно. Но в каких мелочах ты улучшаешь мир?

– Да во многих. Стараюсь бороться с неонацизмом, просвещать людей, рассказывать об идеях анархизма.

– Как? Клея листовки и издавая прокламации в самиздате? А кто читает твои листовки и статьи? Единицы!

– Всё начинается с единиц. Я не говорю, что все будут их читать и думать над прочитанным. Но каждый человек, начавший думать – это уже личность, которая может бороться.

– То есть спасённая жизнь?

– Ну, можно и так сказать.

– Так вы прям как миссионеры – спасаете жизни от ада?

– Иронизируешь. Мы несём свободу в головы, а не религиозное рабство.

– И в этом вы похожи – также претендуете на истину в последней инстанции.

– Мы терпимо относимся к инакомыслящим, кроме тоталитарных уродов, пытающихся уничтожить всех кроме себя.

Мир разгорался во всей своей красе! Яркое Солнце уходило на запад, расстилаясь красным заревом по верхушкам девятиэтажек и покрывая мой город сумерками. Я наслаждался этими сумерками и этим закатом и мечтал о том времени, когда буду взрослый, буду заниматься творчеством, у меня будет счастливая семья и мир не сломает меня, превратив в серое пятно, двигающееся по заданному маршруту дом-работа без смысла, счастья и ощущения времени. Как я смогу вырваться из этого рабского круга масс я не думал, но верил, что вырвусь. А ещё верил, что буду путешествовать, что город не закроет меня кольцом объездной дороги и последними серыми панельными домами, за которыми открываются пустыри с оврагами, усыпанными бутылочными пробками и редкими кустами с грудой битых бутылок между ветками. И веря в свободу от этих унылых границ, я смотрел на уходящие вдаль линии железнодорожной колеи, бесконечные и скрывающиеся за изогнутым поворотом. Глядел я на них стоя на бетонном мосту, мосту который был для меня ещё одним символом будущего. Как выяснилось позже, символом двусмысленным. Я скорее жёг мосты, нежели их строил. Но именно эти незамысловатые символы и воплощали мою детскую романтику, пропитанную надеждой.