Тренировки у меня и так были почти каждый день, а иногда и по два раза. И времени всё равно оставалось утомительно много.
Громобою, чаще всего, делать было тоже практически нечего – регулярные наблюдения через установленные по городу камеры, редкие вылазки наружу, ещё более редкие встречи с другими «разведчиками», неизменно перераставшие в ожесточённые споры – словно отчаянная попытка выплеснуть неистраченные силы в утончённых словесных поединках, не отнимали много времени. Какую-то его часть занимали научные изыскания – Громобой целеустремлённо отдавал химии, в попытках получить новый философский камень – искусственно смоделировать процессы фотосинтеза – важнейшая задача, которая до сих пор не была выполнена. Точнее, этим просто никто не занимался.
Поэтому, Гром был, похоже, безудержно и откровенно рад просто возможности иметь постоянного собеседника, которому можно говорит что угодно. И мы говорили. О строении Галактики, о геноме человека, о колонизации Галактик – а ещё о восстаниях в Южной Америке, голоде в Азии, эпидемиях тифа и холеры в Европе – наша планета словно вернулась в эпоху варварства.
Я стал забывать прежний мир. Наша история превращалась в сборище сказок и легенд, полумифических и полудостоверных. В сон – удивительно доходчивый и логичный, когда находишься внутри, и мгновенно улетучивающийся, превращаясь в расплывающийся туман, стоит лишь открыть глаза. А однажды я проснулся… и несколько мгновений не мог вспомнить лицо отца. Мне стало страшно. Я скрипел зубами, беззвучно выл и рычал, заставляя огненными чертами вспыхивать в мозгу картинки прежней жизни. А потом в голове опять всплывали имена… и я снова силился вспомнить, кому они принадлежали.
Но я всё же сохранил основное. И иногда от этой памяти тоже хотелось рычать и выть, скрежетать зубами, и биться об стены – от того дикого несоответствия между этими добрыми, благополучными картинами и отчаянной дикой реальностью окружившего меня чёрного царства всеобщего угнетения…
В свободное время я ещё читал. Запоем, отчаянно, всё подряд – научные книги, классическую и философскую литературу. И документальные отчёты «разведчиков», особенно начиная с 40-ых годов – самые отталкивающе ужасные, но в то же время, обладавшие какой-то странной, болезненной притягательностью, вызывающие какой-то тошнотворный интерес к страданиям людей и всего человечества. Это были сухие, скупые строки, но не упускающие ничего весомого. Репрессии, тюрьмы, аресты, казни, концлагеря, пытки, подневольный труд, провокаторы, побеги, каторга, восстания, новые аресты и казни… голод, эпидемии, нищета, невежество и бесправие – и всё это на фоне бесчисленных имён и дат, графиков и статистических данных… Численность всего населения планеты составляла около трёх миллиардов, а у нас приближалась к восьми! Что можно добавить ещё?! Взгляд не хочет видеть этих страниц, словно залитых бесчисленной невидимой кровью жертв, число которых не может вообразить человеческий мозг!
И я то безоговорочно соглашался с Громобоем, и верил в Божественное милосердие, то вновь начинал отчаянно и страстно протестовать: как можно было допустить такое, будь Он хоть тысячу раз всевидящ и всемилостив?! И как гуманисты-«разведчики» могла безропотно и равнодушно вынести всё это?!
А ещё я читал Шекспира. Всё началось с разговора об эпохе Возрождения, начавшейся в Европе. Эта эпоха всегда оставалась для меня загадкой – как из зыбкой серой мглы Средневековья всего за несколько веков и даже десятилетий могло вознестись это ослепительное сияющие торжество Разума и Гуманизма, знаменующее начало освобождения Человечества?!
