Мы смешивали орехи с медом и пили чай с вареньем, инжир янтарно просвечивал.
Уже в темноте мы с Митей вынесли на родник посуду.
Отец Венедикт сидел в той же позе, тазик стоял под струей.
– Тазик уже наполнился, – известила я.
– А… – махнул рукой дьякон, – это Арчил забыл напоить лошадь. Ну, ничего, она не умрет от жажды.
В трапезной горели керосиновые лампы. Теплая ночь сгущалась за решеткой окна. В монастыре водворялся привычный покой.
Ночью оглушающий грохот потряс землю. И тут же на наше брезентовое укрытие посыпалась дождевая дробь. Потом с нарастающим гулом рухнула с неба лавина воды.
– Мама, – услышала я сквозь гул отдаленный голос, – вставай, потоп.
Вставать, пожалуй, смысла не было.
Вскоре закапало сквозь провисшую крышу на стол, на подушку. Вздрагивая от сырости, я приоткрыла полог.
Темнота гудела, журчала, неслась потоками мимо палатки, обдавала холодным сырым дыханием и брызгами.
Вспыхнула молния, с грохотом выхватив из тьмы огромный черный силуэт Джвари, и тьма его поглотила. Потом все повторилось. Тусклым синим огнем озарилось затонувшее пространство. Сверкнул высокий купол с крестом, ветки сосны просквозили мгновенной синевой.
– Так нас вместе с палаткой унесет с обрыва.
– Как раньше на кораблях, если матрос умирал – его заворачивали в брезент и бросали за борт, – бодро поддержал Митя.
Брезент под ногами вздулся, под ним текла вода. Одежду и обувь я засунула под матрацы, а сама завернулась в одеяло – это единственное, что я могла предпринять. В темноте нашарила часы. Вспыхнула молния, блеснули стрелки. Был первый час, до утра оставалось пережить еще шесть часов.
– Кто-нибудь мог бы побеспокоиться, не смыло ли нас.
– Что ты говоришь, мама… Так они и пойдут ночью беспокоиться о женщине – это неприлично. Да и если смыло, беспокоиться поздно. Завтра будет видно, когда рассветет.
Так мы лежали, завернувшись в одеяла, под брезентовым укрытием над обрывом, ночью, в горах, на краю света и болтали вздор. Мы были уверены, что ничего плохого с нами не может случиться.
«Ты теперь под охраной», – сказал мне один знакомый, когда я только пришла к вере и начала молиться.
Я и правда чувствовала себя под охраной и с тех пор ничего не боялась.
Молниевые разряды били прямо над ущельем. Между нашими кроватями протекал ручей, но уровень паводка еще не достиг матрацев.
Под утро усталость взяла свое, и мы мирно уснули, укрывшись с головой.
Рассвет дымился сырой мглой. Она поднималась из ущелья, лежала над ним пластами, висела клочьями под ветками сосен. Пласты тумана стекали из распадков гор. Казалось, что свет не сможет пробиться сквозь эту густую завесу. С сосен капало, и каждая иголка тускло светилась нанизанной на нее колеблющейся подвеской.
Сырая трава на тропинке к базилике была мне по колено.
В храме, как всегда перед службой, были полумрак и тишина. Потрескивала свеча, бросая круг света на древний шрифт богослужебных книг. Поблескивало серебряное шитье черного покрова на аналое – крест в терновом венце. И двигалась по стене медленная тень Венедикта.
– Димитрий, читай.
Митя начал «Трисвятое» нахуцури. Арчил, полуобернувшись, смотрел на него, затенив ресницами влажный блеск глаз.
Потом иеродиакон тяжело ронял покаянные слова шестопсалмия по-грузински.
– Господи! Услыши молитву мою, внемли молению моему во истине Твоей.
И не вниди в суд с рабом Твоим, ибо не оправдается пред Тобою ни один из живущих.
