– Работа-работа, – добавил опьяневший Саратов и потянулся к гитаре, – перейди на Федота.
Пальцы пощипали струны. Хотелось поорать во всю глотку, но это надо еще подпить. Когда в животе уже тепло, хочется курить одну за одной, разговаривать о жизни и чувствовать, как чешется сердце. Вот тогда – да. А сейчас – нет, сейчас не то.
А еще Саратов смущался, если надо было спеть-сыграть при жене. Робел, терялся, сдержанно краснел. Зато подкидывать ей письма – обожал. И Оля это тоже обожала. Саратов писал бы их дальше, подсовывая жене конверты и записки. Если бы кое-что не произошло.
Внутри окреп и распустился цветок сентиментальности.
Саратов отложил гитару и исповедническим тоном сообщил другу, что очень, очень любит Олю. Что она ему, между прочим, и жена, и любовница, и друг, и собеседник. «Нивея» – «Три в одном». Спокойно с ней. Всегда кажется, что встретил ее как будто вчера. Понимаешь, да? Как будто вчера, честное слово.
Стоило Заруцкому порадоваться, что друг успокоился, размяк и пробоина в нем залаталась разговорами, как из тумана выпитой водки показался фрегат под названием «Знаешь, что она сделала?».
– Знаешь, что она сделала? Не сейчас, не вчера. Просто однажды.
Заруцкий придвинул пепельницу и скрестил руки, обозначая готовность выслушать долгий рассказ. И этот рассказ начался со сравнения любви с зоопарком.
Любовь к жене Саратов назвал внутренним заповедником. Будто диковинный зоопарк без клеток. В зверинце кого только нет: и животные, и птицы, и рыбы – всех цветов и размеров, и даже те, что занесены в Красную книгу, и даже те, что давно вымерли, и, может быть, даже те, что еще не открыты или не придуманы природой.
Рыжие лисицы ходят на задних лапах друг к другу в гости, ездят верхом на жирафах, а временами приплывают на спине рыбы-тунца – море тоже входит в состав саратовского заповедника. Лисицы читают газеты, обсуждают гороскопы, пекут печенье, поют тихие песни на выдуманном языке.
Потешные индюки живут на перекрестках тропинок и изображают регулировщиков движения – одни громко свистят, другие тут же улюлюкают, размахивая во все стороны красными кожаными соплями, и в многоголосом хаосе есть свой птичий порядок, даже некоторое умиротворение, несмотря на общую сумятицу.
Упитанные пантеры расхаживают тут и там в кокетливых солнцезащитных очках и говорят по-французски, а может, только делают вид, что говорят по-французски, и всячески держат фасон.
Необъятная, бесчисленная живность занимается всем чем угодно и черт знает чем, кроме занятий, привычных ей в обычном мире. Заповедник безумствует и в то же время будто бы ведет обычную жизнь. Должно быть, так происходит с теми и внутри тех, кто влюблен.
Но однажды в зверинце появилась мертвая мышь.
– Ишь ты поди ж ты, – присвистнул Заруцкий, наполняя рюмки, – а когда не появилась? И чего она, прям мертвая?
Да, Серёга, прям мертвая. И не занимается эта мышь ничем, кроме того, что отравляет всё вокруг. Маленькая, мелкая, серая, невзрачная на вид – а столько от нее пакости. Гадкая мертвая мышь. Вонючая, проклятая.
И Саратов рассказал, как мертвая мышь попала в заповедник.
В тот день жена собрала дома подружек. Вечерняя пати с вином и фоновым пересмотром какой-то части «Гарри Поттера». Несколько подруг с работы, на которой жена стала пропадать всё чаще, бывшая одноклассница и подруги, о которых Саратов мало чего знал.
