Со временем Саратов стал подмечать, что жена часто задерживается, пропадает на каких-то курсах, очень уж тщательно одевается на работу, часто красится, игриво спешит, и видел в этом дурной знак. Будто кто-то третий или уже натоптал в их домике, или вот-вот натопчет, подленько и гадостно, воспользовавшись Олиной доверчивостью, вскружив ей голову какими-нибудь небылицами.
– Неб… былицами, – подтвердил Заруцкий, – и лисицами. Короче. Теперь то же самое, только не мне. А ей. А не мне. А я… Чё-то я кривой, как турецкая сабля.
Ночь закончилась одновременно со второй пачкой сигарет. Заруцкий, с трудом произнося слова, резюмировал, что открывать третью не стоит, а то потом зубы выпадут. Да и светает уже, надо расходиться.
Саратов отказался от утреннего ночлега у друга и пошел домой.
На холоде он быстро протрезвел. Неуютность и сиротливость вели его под обе руки, а следом (как следователь) шла совесть и спрашивала, не стыдно ли идти домой в таком виде.
Так а вот уже и дом, какие вопросы?
Саратов с трудом разулся и, затаив дыхание, словно могут сработать невидимые алкотестеры, добрался до спальни. Разделся, нырнул под теплое одеяло, их с женой любимое. С жирафами!
И тут же остро ощутил всем животом – что ужасно голоден.
На кухне угораздило споткнуться о свои же мебельные заготовки. Недоделанные стулья и полка пылились в углу.
Саратов зевнул, шаря глазами в поисках чего-нибудь съедобного. Увидев одинокий пирожок, он бросился к нему, жадно съел в три укуса, запил двумя стаканами холодной воды и на цыпочках, как фавн, вернулся в спальню.
Шторы пришлось задернуть – утро подглядывало в окна.
Саратов снова забрался под одеяло и лег поудобнее набок.
Засыпая, он разглядывал фотографию в стеклянной рамке, стоявшую на тумбочке возле кровати. На снимке – он с женой. Оба совсем еще молодые. Оля в то время ходила с длинными, как поэма Гомера, волосами, плотными, волнистыми, черными, с мягкой проседью, неизвестно откуда появившейся у нее еще в школе. Запрокинув голову, она хохотала, и солнце гладило ее лицо. Саратов и сейчас слышал этот смех. Он всегда казался ему заразительным, обволакивающим.
Сам он стоял рядом в распахнутом пальто, с сигаретой в зубах, обняв жену ниже плеча, и с серьезным видом смотрел в камеру, похожий со своей бородой, как Оля не раз говорила, на актера из фильма «Три плюс два», только он постоянно забывал, на какого именно, потому что втайне ревновал и не хотел быть на кого-то похожим.
«Парней так много холостых, а я люблю Саратова», – пошутила однажды Оля.
Это было давно.
Сонный взгляд выхватил на снимке чей-то темный силуэт слева от Оли. Хотя нет, просто куст сирени возле кинотеатра «Луч», куда они ходили на ретроспективу Тарковского.
Сирень встрепенулась, ожила и придвинулась ближе к молодой паре. Олино лицо стало еще красивее, а Саратов потускнел, проявились темные мешки под глазами, опустились плечи, пальто повисло, выглядело дурацким.
Рука уже не обнимала, а безвольно висела в кадре, едва придерживая Олю за локоток.
Взгляд снова вернулся к сирени, и на месте куста выросла фигура Калитеевского, всей своей напыщенностью и спокойной уверенностью говорившая: «Не Калитеевского, а Антона Константиновича Калитеевского, будущего заведующего станцией скорой помощи».
Калитеевский встал поближе, ущипнул Олю за бочок, игнорируя просьбу фотографа смотреть в объектив и улыбаться. А Оля – это было заметно – поглядывала в сторону новенького начальника, большого умницы и всеми любимого доктора, который отказался от карьеры в столице ради работы в родном городке.
