Старик, крякнув, поднимается и подходит к стене с ключами. На пробковой доске их два десятка. Осмотрев их очень внимательно, как осматривают полки, выбирая подходящую книгу, старик с тихим: «Ага!» снимает ключ с нижнего угла доски. Мона понятия не имеет, чем этот ключ отличается от других. А старик подносит его к губам и дует. Заметное облачко пыли взлетает к лампе под потолком.
– У вас тут давненько не было клиентов? – спрашивает Мона.
– Очень давно, – отвечает старик и с улыбкой протягивает ей ключ.
Мона протягивает руку навстречу.
– Сколько?
– Сколько? – Он в недоумении отдергивает ключ. – За что?
– За… номер?
– О, – восклицает старик не без досады, словно позабыл о ненужной формальности. Положив ключ и снова крякнув, он начинает перебирать бумаги на столе. При этом замечает погибшее растение, останавливается, склоняется к нему, рассматривает. Потом поднимает глаза на Мону и говорит сурово: – Моя пальма умерла.
– Я… мне очень жаль.
– Она была очень старая.
Он, очевидно, ожидает ответа. Мона решается на: «О?»
– Да. Она у меня почти год. Поэтому я ее очень любил.
– Что ж, это понятно.
Старик просто смотрит на нее.
Мона добавляет:
– К вещам, с которыми долго прожил, привязываешься.
Он продолжает смотреть. Моне становится не по себе. Мелькает мысль, не впал ли старик в маразм, но тут что-то другое: ей очень неспокойно в этой большой темной конторе, где освещен и осязаем один угол, а остальное от нее скрыто. Ей почему-то кажется, что они здесь не одни. Когда старик возвращается к бумагам, Мона оглядывается по углам – по-прежнему пусто. Может, эту жуть нагнали увиденные похороны.
– Не знаю, что мне теперь с ней делать, – бурчит старик. – Она мне очень нравилась. Но, надо полагать, так бывает. – Фыркнув носом, он извлекает из груды старых бумаг маленький листок для заметок, пристально его рассматривает, как туза в покерной сдаче, и объявляет: – Двадцать долларов.
– За ночь?
– Похоже на то, – мрачно отвечает старик, возвращая листок на стол.
– Так вы… не знаете, сколько берете за собственные номера?
– Здесь разные номера и цены разные. Я их забыл. И гостей у нас давно не бывало.
Мона, глядя на пыльные груды бумаг, легко ему верит.
– А можно спросить, как вы при этом еще не закрылись?
Он отвечает, подумав:
– Думаю, вы бы сказали, что здесь нет недостатка в доброте.
Мона почему-то чувствует, что старик говорит правду. Но ее это не слишком утешает.
– Просто любопытно – ваш мотель единственный в городе?
Он снова размышляет над вопросом.
– Если есть другой, я о нем не знаю.
– Думаю, это честный ответ.
Мона достает из сумочки двадцатку и вручает хозяину. Тот зажимает деньги в кулаке, как ребенок, и снова пристально смотрит на нее.
– Вы здесь прежде бывали?
– Здесь? В Винке?
– Да, в Винке.
– Нет, первый раз.
– Хм. Позвольте тогда, я покажу вам номер.
Он берет ключ, так и не выпустив двадцатидолларовой купюры, и идет к двери. Выходя за ним, Мона оглядывается на стол. На нем не видно ни пистолетов, ни оружия, ничего подозрительного. Но все же что-то ее беспокоит, как крошечная ранка во рту. Что-то тут не так.
У двери она бросает взгляд на китайские шашки. На доске что-то переменилось. Мона не понимает, откуда такая уверенность – что ни говори, здесь темно, да и не присматривалась она к доске, – но не сомневается, что шашки переставлены, словно кто-то сделал сложный ход. Хотя, может быть, старик просто задел столик, когда вставал.
