После окончания службы Габриэлла вышла из церкви вместе с родителями, которые то и дело останавливались, чтобы обменяться приветствиями со знакомыми и соседями. Когда они встречались с кем-то, кто еще никогда не видел Габриэллу, Элоиза – словно действуя со злобным расчетом – непременно представляла ее, и тогда девочке приходилось приседать в вежливом реверансе. Для нее это было нешуточным испытанием, однако иного выхода не было. Она даже не могла позволить себе потерять сознание – потом мать непременно припомнила бы ей, как она опозорила ее перед новыми знакомыми или друзьями.
– Какой очаровательный, воспитанный ребенок, – сказал кто-то Джону, и тот с довольным видом кивнул. Вот оно! «Воспитанный ребенок» – именно этого Элоиза и добивалась от Габриэллы, и та изо всех сил старалась вести себя так, чтобы мама была довольна. Сегодня ей это удавалось, хотя только она одна знала, каких мучений это стоило.
Казалось, прошло несколько часов, прежде чем они вышли из церкви и, снова сев в такси, отправились перекусить в «Плазу». Здесь играла музыка, и по залу разносили начищенные серебряные подносы, на которых стояли стаканы с чаем и соками и высились горы сандвичей. Они сели за отдельный столик, и Джон заказал для Габриэллы горячий шоколад со взбитыми сливками. Это было ее любимое лакомство, но, когда девочка потянулась к сливкам, поданным в высокой вазочке на тонкой ножке, Элоиза переставила их на дальний конец стола.
– Тебе это вредно, – сказала она. – В мире нет ничего более отвратительного, чем толстые дети.
И Джон, и Габриэлла, и сама Элоиза прекрасно знали, что эта опасность девочке не грозит. Сложением Габриэлла походила на голодающих детей, подробный рассказ о несчастной судьбе которых она выслушивала каждый раз, когда ей почему-либо не удавалось доесть завтрак или обед. Но, несмотря на это, взбитые сливки так и не вернулись туда, где она могла бы их достать, а попросить хоть ложечку Габриэлла не решилась. Она лучше всех знала, что не заслуживает ни сливок, ни шоколада, ни – если уж на то пошло – даже и противной липкой овсянки, которую ей всегда подавали к завтраку. Кто, как не она, регулярно выводил маму из себя? Кто, как не она, постоянно пачкался, портил вещи, дерзил, произносил имя Господа всуе, падал с лестниц и набивал себе шишки? Кто, как не она, был отвратительной, мерзкой, непослушной девчонкой, маленьким чудовищем, которое и кормить-то не стоило?
В «Плазе» они сидели довольно долго; Элоиза и Джон разговаривали со знакомыми. В другой день Габриэлла ужасно радовалась бы такому времяпровождению, но сегодня ей было не до того. Боль в груди становилась все сильнее. И когда наконец Элоиза встала и объявила, что пора возвращаться домой, девочка почувствовала настоящее облегчение.
Джон сразу же вышел на улицу ловить такси, а Элоиза немного задержалась. Не спеша расплатившись с официантом, она взяла в руки свою элегантную сумочку и величественно тронулась к выходу. И в ресторане, и в вестибюле мужчины оборачивались на нее, и Габриэлла, которая плелась следом, с невольным восхищением и ненавистью подумала о том, какая у нее красивая мама. «Ну почему, – снова и снова спрашивала она себя, – мама не может быть доброй?»
Это была одна из тех загадок, разгадать которую Габриэлла не могла, как ни старалась. Тем не менее она продолжала ломать над этим голову и – о ужас!.. На выходе из отеля Габриэлла споткнулась и нечаянно наступила на мысок материной туфли. На черной замше четко обозначилось пыльное серое пятно.
